Несмотря на кафтан непривычного иноземного вида и странную круглую шапку на голове, язык не повернулся бы назвать этого мужчину обыкновенным нищим. Прямая осанка бывает лишь у военных, не привыкших кланяться ни врагу, ни пулям, либо у цивильной знати, предпочитающей принимать, а не отбивать поклоны.
Вероятное военное прошлое оставило отпечаток огромным шрамом на половину лица, который не смогла укрыть даже русая борода-лопата, и повязка, обернувшая место левого глаза. Уцелевшее око смотрело с затаённым огнём, без тени покорности и кротости, с коей принято просить и получать милостыню.
— Как зовут тебя, молодой барин?
Володя вздрогнул. Голос странного человека, глуховатый и властный, напугал его и одновременно напомнил что-то знакомое, ранее слышанное.
— Владимир Руцкий.
— Владимир Платонович? — снова спросил увечный. Тон был не громкий, не приказной, однако ослушаться и не отвечать такому нет никакой возможности.
— Да…
Молодой граф поразился, откуда бродяга знает его отчество. Он только на вакации заехал к матери из Санкт-Петербургской Высшей Военно-Инженерной Академии. Зачем христарадничающим такие подробности о семье? Малый жизненный опыт не подсказал ещё, что излишняя осведомлённость незнакомца таит угрозу, да и не чувствовалось в бывшем военном враждебности. Однако с ним Володя ощутил себя неловко, словно холодным ветерком повеяло.
— Хорошо относится к тебе князь? Вниманием не обижен?
Только теперь графская гордость напомнила: кто таков этот субъект, что присваивает право лезть в дела семейные? У Руцкого от негодования даже уши порозовели.
— Простите, милостивый государь… — начал было он отповедь, но появился фельдмаршал, заметивший странную задержку у шеренги нищих, оттого оставивший на минуту дам и гостей.
— Володя! Ты одарил их монетами? Пойдём, ты не должен разговаривать с незнакомцами.
Князь осёкся. Он увидел увечного. Не может быть! Мало ли похожих людей…
— Вот и встретились, Иван Фёдорович. Принял ваше приглашение, в малороссийских степях полученное, навестить в Гомеле с супругой. Pardon, супруга моя несколько раньше меня приехала.
Паскевич совладал с собой и услал пасынка. Воскресший же на Пасху ветеран Турецкой войны добавил:
— Покорно прошу простить, что не с парадного входа. В таком виде могу вас compromettre, фельдмаршал.
— Нам нужно безотлагательно поговорить, — побледневший князь панически оглядел нищих, с любопытством прислушивающихся. — Завтра, здесь же.
— Oui. Сomme il vous plaira (9). Христос воскресе, Иван Фёдорович.
(9) Да. Как вам будет угодно (фр.)
Единственный глаз бродяги, удивительно владеющего французским языком, проводил поспешно удаляющегося Паскевича. У того — ровная спина и решительный шаг, плоды военной выправки, гордо вздёрнутая голова… И неуловимое чувство растерянности в силуэте. Князь венчан с чужой женой при живом муже! Какой скандал!
Понедельник после Пасхи оставляет осадок разговенья и возвращения к будням.
Я видел: Паскевич выбит из колеи. К тому же с утра пораньше от него разило благородным коньячным перегаром.
— Доброе утро, князь.
— Платон Сергеевич! Объяснитесь, что это значит? Вас не было столько лет…
— …Что меня списали в умершие. Понимаю, Иван Фёдорович, как и то, что жизнь без меня устоялась, а воскрешение дорогого покойника никого не обрадует и лишь внесёт ненужное смятение.
— Зачем же так!
Делает вид, что сочувствует, да. Хоть в его положении лучше бы, чтоб герой Крыма, коему в Крыму и Москве стоят памятники, никогда не воскресал и не появлялся. Понимаю, на его месте я бы вёл себя… Чёрт, не знаю как.
— Пройдёмте на мысок, фельдмаршал, не будем привлекать лишнего внимания. Вряд ли общество бродяги, похожего на пирата южных морей, упрочит вашу репутацию, — я тронул повязку на левой глазнице. — А говорю без обиняков, чтобы не осталось неясностей.
В молчании мы спустились к берегу, князь не осмелился продолжить неприятный разговор, а я потянул паузу, делая вид, что всецело поглощён речным пейзажем.
— И так… — не выдержал он.
— Хорошо как у вас! Особенно по весне, когда на деревьях свежая листва. На юге всего этого мне не хватало. Да вы не волнуйтесь, Иван Фёдорович, для общества я воскресать не собираюсь, иначе первым делом объявился бы к Александру Павловичу Строганову или к супруге. Своей. Вашей.
— Отчего же не поступили так?
Я присел на борт лодки, вытащенной из воды.
— Главным образом, из-за Аграфены Юрьевны. Да-да, щажу её чувства.
— Эх, Платон Сергеевич… Мы живём замечательно, о вас она ни разу дурного слова не сказала, печалилась, в особенности в первый год. Потом пришло смирение.