При всех тех проблемах Австрия внутри показалась мне улучшенным подобием Пруссии. Если через Берлин и окрестные земли можно лишь следовать, мечтая побыстрее оставить их позади, в этой стране германские строгие и скупые обычаи были разбавлены славянской лёгкостью и мадьярской лихостью, оттого жизнь приятнее и ярче, не глядя на разрастающиеся усобицы.
До польского восстания здесь и не помышляли о собственной революции, а ветер свободомыслия нежданно вылился… в музыку! В стране, где даже гвардейские лошади скакали в ногу и вываливали каштаны только по команде и высочайше утверждённого размера, вдруг зазвучал ветреный Моцарт, ему вторил Гайдн. Бетховен, оставив мрачную Пруссию, приехал в Вену, чтобы обессмертить своё имя. В Бургтеатре звучала скрипка Паганини, позже там поставили оперу «Летучий голландец» Вагнера.
Но не оперные любители выходят на баррикады. Очередная трещина на суровом гранитном лике империи появилась, когда в столице прогремело имя человека, коего Вагнер окрестил «демоном венского музыкального народного духа». Сначала в трактирах, а потом и просто на булыжных мостовых народ безудержно закружился в вальсе под мелодии Штрауса. Музыка прославила австрийскую культуру девятнадцатого века; она же предрешит закат эпохи Меттерниха.
Сделав такие выводы, я остановился в маленькой гостинице, скорее даже в трактире, под названием «У красного петуха» в венском пригороде Тури. Именно там начинал артистическую карьеру Иоганн Штраус, звучали вальсы, польки, галопы, здесь танцевали пары, соединив руки и сердца под музыку, покоряющую всю Европу.
Веселье продолжалось и теперь, только по вечерам, днём же трактир слыл довольно тихим местом, куда по приглашению «мещанина Трошкина» прибыл весьма необычный посетитель.
— Шолом, герр Трошкин.
Иссак Соломон был известен в Англии под кличкой Айки как самый знаменитый скупщик и продавец краденого. Он бежал из каторжной тюрьмы в Тасмании, но в Лондон решил не возвращаться, встретившись с еврейскими сородичами в Австрии, и чудесно вписался в местный криминальный мир. К его большому разочарованию, повторить английский успех не посчастливилось. Он довольствовался малым. Наступил шестой десяток, дети давно живут отдельно, занимаясь с виду законными гешефтами, жена продолжает отбывать срок, не вызывая, понятное дело, больше никаких романтических чувств. На пороге одинокая старость.
Надо отдать должное — с признаками неизбежного приближения к последней станции Соломон боролся хорошо. Одетый с иголочки в длиннополый зауженный редингот по новейшей моде, именуемой здесь «бидермейер», в чрезвычайно высоком цилиндре и брюках со штрипками, он походил бы на завзятого соблазнителя дам бальзаковского возраста, если бы не отвратительно длинный нос, избыточный даже для еврейского племени, и крайне неприятные глазки-буравчики, оценивающие собеседника по шкале для краденых вещей: вот бы купить подешевле, потому что ворованное, и продать подороже, как будто бы честно приобретённое. Тем не менее, он выгодно отличался от привычных до пестелевского отселения российских местечковых иудеев, в заношенных лапсердаках, чёрных ермолках, с масляными пейсами и тошнотным запахом чеснока. Европеец, туды его…
— Гутен таг, герр Соломон. Как вы знаете из моего письма, вас рекомендовали уважаемые люди из Лондона.
— Ой вей, Лондон! Мой навсегда потерянный рай. Тяжело жить старому еврею, не имея возможности съездить на могилы дорогих родственников.
— С этим я помочь не смогу. Со Скотланд-Ярдом шутки плохи. А вот немного заработать — другое дело.
— Таки говорите яснее. Немного — это сколько в фунтах стерлингов?
— Миллион. Ваша доля. Всё, что свыше — моё. Устраивает?
— Таки вы обратились по адресу, герр Трошкин.
Маленькие глаза перекупщика загорелись. Я выдержал небольшую паузу и взорвал бомбу.
— Я собираюсь ограбить крупнейший банк Вены. Вы поможете с исполнителями из местных. За это я плачу миллион из добычи.