VI
ЕВГЕНИЯ Сергеевна не знала, как относиться к соседке. Анна Францевна была симпатична ей, и по-хорошему нужно было бы радоваться, что попалась такая милая, такая интеллигентная и тихая соседка, ведь соседями по квартире могли оказаться и верхние жильцы (вот когда она узнала бы, что такое ад!), но, если разобраться, в растерянности иногда думала Евгения Сергеевна, они с Анной Францевной классовые враги. А уж мужья и вовсе. Но получается, что именно она, аристократка, «голубая кровь», потерявшая в результате революции и захвата власти большевиками, к которым принадлежит муж Евгении Сергеевны, все, что можно потерять, в том числе внуков (сын и дочь Анны Францевны эмигрировали), оказавшаяся изгоем нового строя, именно она понимает горе, свалившееся на Евгению Сергеевну, сочувствует ей. Как же это?.. Это немыслимо, этого просто не может быть… Вторая соседка, тоже пожилая женщина и тоже одинокая, работающая в какой-то конторе техничкой, едва здоровается, когда столкнешься с нею в коридоре, она, как мышка в норке, сидит у себя в комнате, даже в кухню не выходит, и непонятно, чем питается. Казалось бы, с ней-то и должны были сложиться отношения, а вовсе не с Анной Францевной, у которой есть причины не любить Советскую власть. А она говорит, что понимает эту власть! Ну а если притворяется?.. Жизнь могла заставить приспосабливаться к обстоятельствам.
Господи, Господи, до чего же я дошла, тут же и ругала себя Евгения Сергеевна. Нельзя же в каждом человеке подозревать нечестность, притворство. Это низко, грязно. Да и чего ради Анна Францевна стала бы притворяться передо мною?.. Что я для нее?.. Однако точно так же она может думать обо мне, рассуждала далее Евгения Сергеевна, вот поэтому и играет не свою роль. Жить все хотят одинаково, а чтобы в такое время выжить, многим приходится выдавать себя не за тех, кто они есть. Всё просто, и всё легко объяснимо. Завтра же поговорю с Анной Францевной начистоту, решила Евгения Сергеевна. Раз уж вместе живем, нужно постараться быть откровенными друг с другом. Иначе трудно будет.
Как это ни странно, но, приняв решение, она успокоилась и хорошо заснула, несмотря на топот над головой. А назавтра к вечеру постучалась к Анне Францевне.
Та, по обыкновению, сидела за ломберным столиком— красное дерево с бронзой — и раскладывала пасьянс.
— Входите, милая, входите, — дружелюбно пригласила она. — Садитесь вон в то кресло, оно очень удобное. В нем любила отдыхать еще моя бабушка.
Кресло и впрямь было удобное.
— Я пришла извиниться, — сказала Евгения Сергеевна.
— Бог с вами, за что же извиняться? Мы, кажется, не ссорились…
— Я плохо подумала о вас.
— Да что ж с того, милая, что вы подумали плохо обо мне? — Анна Францевна оставила в покое карты. — А почему вы должны были обо мне хорошо думать?
— Не знаю, — смутилась Евгения Сергеевна, не ожидавшая такого поворота. — Мне с детства внушали, что о людях нужно думать хорошо, пока не убедишься, что имеешь дело с плохим человеком.
— Знаете, что я вам отвечу на это? Типичная российская интеллигентщина. Думай хорошо, а плохое само себя покажет!.. А в жизни как раз плохое и прячется, маскируется под хорошее. Ох и трудно же вам придется с таким воспитанием, милая.
— Ас вашим? — неожиданно спросила Евгения Сергеевна и даже испугалась своих слов.
— С моим легче. Меня очень многому научили. Да и что такое я? — Анна Францевна как-то изящно, артистически взмахнула белой ручкой. — Я уже прожила. Но главное, — тут она перешла на шепот, — я надеюсь, что про меня все забыли. Забыли, что я еще живу на свете. Когда меня сюда вселили, я никому не дала адреса. Не только старые знакомые, но и родственники не подозревают, что я жива. Меня наверняка считают давно умершей. — Она рассмеялась, и тоже изящно. — Это очень много значит в жизни — покой и неизвестность.
— Неизвестность?.. — переспросила Евгения Сергеевна. Ее-то мучила именно неизвестность.
— Не та неизвестность, о которой думаете вы, — сказала Анна Францевна.
— Но вас могут найти через адресный стол.
— Разумеется, могут. Но не найдут.
— Почему же?
— Все очень просто, милая: потому, что не станут искать. — Анна Францевна улыбнулась, однако это была уже печальная улыбка, улыбка старой женщины, знающей, что такое покой и неизвестность. Она поежилась, плотнее укуталась шалью и тихо молвила: — Се ля ви. — И покивала головой.