Дверь открыла мать. Моя бледная зареванная физиономия говорила сама за себя: мать моментально раскусила, что дело – табак. Лицо ее исказилось от ярости, и не успела я шевельнуться, как цепкие, железные пальцы ухватили мой локоть.
– Ах ты, тварь! Гадина паршивая! Снова пустая? Ну, говори же, говори, дура, я напрасно ждала все это время? Да?! Отвечай!! – Она с силой тряхнула меня за плечи, раз, другой, и еще, еще.
Я молчала, стискивая зубы, стараясь не всхлипывать – это разозлило бы мать еще больше, и она стала бы колотить меня головой о бетонную стену прихожей. Так уже бывало, и неоднократно.
– Тварь, тварь! – в исступлении повторяла мать. – Снова, вместо того чтобы делом заниматься, отсиживалась в подъезде?! Не вздумай врать, я тебя насквозь вижу, гадину шелудивую!
Она потащила меня в комнату. Я не сопротивлялась, чувствуя себя в самом деле страшно виноватой: материны упреки не были голословными. Я действительно в течение дня пару раз отыскивала подъезды, где еще не установили домофоны, и там отогревалась, присев на корточки перед радиатором.
Из соседней крошечной комнатушки выглянул отец. При виде встрепанной, багровой от гнева матери и меня, жалкой и трясущейся, красивое, правильное его лицо исказила гримаса страдания.
– Лида, – произнес он, с усилием шевеля губами, – не надо, оставь.
Но мать не слышала и не видела его. Она выволокла меня из коридора и швырнула на середину десятиметровой комнаты, служившей нам гостиной и столовой одновременно. При этом подол ее халата зацепился за гвоздь, торчащий из стола.
Угрожающе затрещала тонкая материя, звонким горохом посыпались на паркет круглые блестящие пуговицы. В прорехе белело голое тело.
– Убью, паскуда! – яростно крикнула мать, пнув стоящий на дороге стул. Тот сложился пополам, деревянное сиденье отделилось от ножек. Миг – и оно оказалось в руках у матери.
– Убью! – повторила она в исступлении, поднимая деревяшку над моей головой.
Я успела пригнуться, сиденье с размаху опустилось мне на спину, так, что в ней звучно хрустнуло. Сразу же перехватило дыхание, перед глазами поплыли зеленоватые круги.
Мать ударила снова, потом еще. Остатками бокового зрения я заметила отца: тот бледной тенью маячил возле двери, бормоча что-то невразумительное, и, по своему обыкновению, раскачивался из стороны в сторону.
Потом вдруг я перестала чувствовать боль. Голос матери, гремевший над самым моим ухом, стал тоньше, отдалился, а после и вовсе пропал. Мгновение я различала перед собой лишь темноту, густую, полную и как бы обволакивающую.
Затем сознание вернулось. Я ощутила резкий свет – в глаза мне била висящая под потолком лампочка без абажура. Я лежала на полу, скрючившись, прикрыв руками голову. Удары больше не сыпались на меня, однако мать находилась где-то рядом – я отчетливо чувствовала крепкий, душный запах, шедший от ее разгоряченного немытого тела.
Поблизости плачущий, дрожащий голос увещевал нараспев:
– Опомнись, Лидия! Побойся Бога! Угробишь ребенка, остановись, прошу тебя.
Это была Макаровна. Я слегка подняла голову и увидела ее – она стояла напротив матери, судорожно прижимая обе ладони к тощей груди. Лицо ее было мокрым от слез, губы тряслись.
Мать кинула на соседку беглый малоосмысленный взгляд и произнесла длинное грязное ругательство. Старуха вздрогнула и перекрестилась.
– Господь с тобой, Лидия. Посмотри, в кого ты превратилась – сущая ведьма. Все водка, будь она неладна.
– Заткни хлебало, – равнодушно и зло бросила мать и поудобней перехватила сиденье от стула.
– Беги, дочка, – пискнула Макаровна, протискивая свое худенькое, тщедушное тельце между мной и матерью. – Беги, Василисушка…
Она не договорила – деревяшка попала ей по плечу. Макаровна пошатнулась, но не двинулась с места, только широко хлебнула воздух перекошенным ртом.
В эту секунду я, сделав неслыханное усилие, вскочила на ноги и вылетела из комнаты. За спиной слышались крики и шум, но я не оборачивалась. Точно мышь в нору, нырнула в угловую комнатенку Макаровны и громко щелкнула задвижкой.
Я была уверена, что мать убьет старуху, так самоотверженно за меня заступившуюся. Вскоре за дверью стало тихо. Я стояла, прислонившись к стене, оклеенной темно-зелеными, в голубой цветочек, обоями, и обмирала от ужаса. В моем воображении Макаровна уже рисовалась лежащая в гробу со спокойным, умиротворенным лицом и свечкой в изголовье – такой я видела бабушку, отцову мать, на похоронах в прошлом году.
Вдруг в коридоре послышались шаги, и ласковый голос произнес в замочную скважину: