– Открывай, дочка, это я.
На всякий случай я помедлила. Меня терзало подозрение, что Макаровна вернулась не по доброй воле, за ее спиной стоит неумолимая, грозная мать, она только и ждет, когда я выйду из своего укрытия.
– Василиса! – снова окликнула старуха. – Чего ты там? Живая? – В ее голосе слышалась тревога.
– Живая, – выдохнула я в дверную щелку. – А… ты одна?
– Одна, одна, – мягко проговорила Макаровна, – не бойся, пусти меня.
Я отодвинула щеколду. Старуха стояла передо мной и силилась улыбнуться. Получалось это у нее с трудом – правая щека и глаз Макаровны распухли и были ярко-багрового цвета.
Я поискала глазами у нее за спиной. Старуха поймала мой взгляд и утешительно произнесла:
– Говорю же, не бойся. Спит она. Была у меня заначка, так я ей того… снесла, чтоб, значит, утихомирилась. Чего ж… не пропадать же тебе, девонька. – Она протянула корявую старческую руку и погладила мои волосы.
Тут только я поняла, что старуха, пытаясь образумить мать, не просто прижимала руки к груди, а прятала за пазухой вожделенную поллитровку.
Макаровна зашла в комнату, и мы на всякий случай заперлись вновь. Старуха хотела было накормить меня холодной вареной картошкой, оставшейся у нее с ужина, но я не могла есть. Голова моя клонилась, в глазах, как давеча, плавала муторная зелень.
Ко всему прочему начался отвратительный, выматывающий душу озноб. Макаровна потрогала мой лоб, покачала головой и, ни слова не говоря, принялась вытаскивать из-за шкафа потрепанную раскладушку.
Через полчаса я уже лежала на боку, поджав под себя ноги, укрытая теплым цветастым стеганым одеялом, но все равно было холодно. Тупо ныла спина, будто туда засунули гвоздь, в ушах мерно и громко звенело.
В углу Макаровна, так и не решившись выйти на кухню, кипятила на плитке чайник.
Всю ночь я пробыла в полубреду, постоянно вскидываясь на раскладушке, вскрикивая и пытаясь сбросить у себя со лба прохладную ладонь Макаровны.
Утром в дверь постучали.
– Эй, Васька, выходи!
Услышав голос матери, я сжалась в комок и притаилась под одеялом. Мне хотелось стать невидимой или вообще исчезнуть. Я скороговоркой произнесла про себя молитву, которой выучила меня набожная Макаровна, но та не помогла: мое тело по-прежнему оставалось на раскладушке, и я отчетливо видела свои тощие руки и ноги, спрятанные под одеялом.
– Эй! – громче повторила мать. – Оглохла, что ли? Или дрейфишь? – Она хрипло рассмеялась и произнесла чуть мягче: – Не боись, я тебя прощаю. Но помни, это в последний раз. Сегодня вернешься ни с чем – дух вышибу, даже не сомневайся.
Макаровна тяжело вздохнула, сосредоточенно разглядывая в зеркале фиолетовый кровоподтек.
– Иди, что ли, детка, – не оборачиваясь, сквозь зубы, выдавила она, – чем раньше, тем оно и лучше. Все одно придется выходить. Ты все горишь али прошло?
Я пожала плечами и спустила ноги на домотканый пестрый половичок. Озноб, кажется, прошел, а вот спина болела еще сильней, чем накануне. Даже показалось, что я не смогу встать.
Однако мать продолжала настойчиво призывать меня из-за двери. Повинуясь ее зычному суровому голосу, я поднялась с раскладушки и нацепила на себя нехитрую одежку.
Старуха молча протянула мне сморщенное зеленое яблоко. Я тут же почувствовала спазм в желудке и отрицательно замотала головой.
– Не будешь? – Макаровна понимающе кивнула. – Ну как знаешь. – Она подумала немного и прибавила, без особой, впрочем, уверенности: – Сбежать бы тебе, девка. Да куды сбежишь-то? Кругом одни выродки да злодеи лютые, попадешь к ним в руки, пожалеешь, что на свет появилась.
Я знала, что она права. Как-то я уже пробовала уйти из дому, ночевала на вокзале и продержалась два дня. Там, в зале ожидания, где я устраивалась на ночлег, существовала своя мафия таких же беспризорных детишек. Они были сплошь зубастые, искушенные, опасно сплоченные между собой. Условием, благодаря которому можно было стать своим в этой волчьей стае, являлось все то же попрошайничество. Требовалось собирать милостыню на определенном, закрепленном за тобой участке и сдавать ее в общак, пахану. Наказания за неповиновение и проступки были ничуть не менее жестокими, чем у матери.
Я поняла, что меняю шило на мыло, с той лишь разницей, что на вокзале не было доброй, ласковой Макаровны. Зато там имелся неприятный, неопределенного возраста дядечка с масляными глазками и крючковатым носом. Он подошел в первый же день, едва я, отыскав в зале ожидания свободное кресло, уселась, наклонился к самому моему лицу и начал шептать отвратительные, тошнотворные гадости, из которых я почти ничего не поняла, но меня сразу охватил леденящий ужас.