Люди, подобные Пурвьаншу, способны мгновенно переноситься с высочайших вершин в черные бездны, из тьмы — в свет. Они легко переходят от фарса к драме, а потрясенные свидетели все никак не могут уловить ту точку соприкосновения, что объединяет оба лика этого Януса. Но когда они играют? Когда они искренни? Быть может, для них достоверность вообще не имеет никакого значения? Они не считают себя лицемерами, они непритворны в том двуличии, что так естественно вошло в их плоть и кровь.
— Там видно будет, — сказала Алиса, чтобы быстрее прервать бурный поток его воображения, который увлекал нас за собой против воли и незаметно околдовывал.
И мы были им зачарованы! Пурвьанш вылетел из своего смертельного отчаяния с изящной легкостью феникса, он покинул побитое молью кресло «мнимого больного» и пустился на хитрости Дон Жуана, разбавленные проделками Скапена [4]! Мария-Ангелина квохтала как глупая курица, да и мы, несмотря на наше твердое намерение не дать себя одурачить, выглядели не лучше!
Оставшись с Алисой наедине, мы задавались вопросом, откуда у этого человека такая странная власть и почему она позволяет ему с такой легкостью перемешивать иллюзии с правдой, ведь, если рассудить здраво, все его бредни ни на чем не основаны. Он же не сумасшедший, он прекрасно знает, что Софи Бонэр никогда не согласится войти в его труппу и что в любом случае она не испытывает к нему никакого уважения.
XIX
В последующие дни Нат возобновил репетиции «Короля Лира» с лихорадочным пылом, изрядно удивившим его актеров. Мария-Ангелина была отослана обратно на улицу Драгон. Ее присутствие стало внезапно тяготить великого человека, объявившего, что она, как те карпы из «Болот», просто «непроницаемое изумление» [5]. Вероятно, она приняла это удаление от своего божества так же, как Иоанн Креститель, бежавший в «потемки своей души». Алиса воспользовалась этим, чтобы постараться вновь сблизиться с матерью.
Мне не известно, как она взялась за это дело. Надеюсь, не так, как дама-благотворительница, навещающая своих больных с визитами. Алиса вдруг ощутила призвание вытянуть мать из бурлящей магмы кошмара, в которой та жила. Но ее ожидал провал. Мадам Распай сохранила внешнюю гордость, которая ловко скрывала опустошенность ее души. Она не могла одобрять все эти мерзости, глядя в глаза своей дочери. И тогда облачила их в светские одежды, придав им видимость пристойности.
Цитируя Пурвьанша, который и сам в свою очередь перефразировал Райнера Мария Рильке, она говорила, что «красота — это не что иное, как выплеск почти невыносимого ужаса». Красота Ната не просто бросалась в глаза, она была тем тайным божественным зовом, который использует телесное для возвышения души.
— Бывают создания, что выступают как воплощение судьбы. Когда я увидела Ната впервые… Ах! Как объяснить это удушье, этот жар в крови… Это было как открытие Архимеда, как математические озарения Пуанкаре, как невыразимые откровения Кподеля, пришедшие к нему перед каменными ребрами собора Парижской Богоматери. Не улыбайся, дурочка! Я стояла, испуганная этой пронизывающей болью, захлебываясь этим низвергающимся на меня потоком. О чудо! Он взял меня за руку!
Чувствуя, что эта мистическая речь не обратит Алису в ее веру, Мария-Ангелина сменила тактику и принялась восхвалять наслаждение:
— Потому что наслаждение — это закон, дарованный нам Небесами! Оно возвышает тело, сливая его с душой. А потом поднимает душу, вознося ее в вечность. Оно сдергивает с жизни покров обыденности и устремляет ее в непостижимое. Вожделение — это неутолимое движущее начало, ввергающее нас в божественные бездны. А то, что вы именуете извращением, — крайняя точка высшего совершенства.
Алиса вернулась ко мне совершенно измочаленная, точно ей пришлось карабкаться по скале, которая беспрестанно осыпалась у нее под ногами. Мария-Ангелина держалась за свой порок и не собиралась сдаваться. Он стал стержнем ее личности, причиной, а может, и оправданием ее жизни. По какому-то капризу рассудка Пурвьанш внезапно превратился для нее из обычного любовника в сообщника некой жестокой игры; она бросала вызов смерти, и он сделался ей вдвойне необходим. Она восклицала в экстазе:
— Эрос и Танатос! Да, греки когда-то осмелились помериться силами с черным солнцем. Я тоже могла бы быть одной из тех вакханок, опьяненных вином и исступлением, которые с воем бежали вниз на равнину и убивали быков, разрывая их зубами.
Это было уж слишком, да и трудно представить себе жену богатого буржуа в роли жадной до крови людоедки! Эти смехотворные фантазии соединялись у нее с фанатизмом и превращались в нелепый бред. Положим, она еще способна на экстравагантные садомазохистские игры в духе улицы Сен-Дени, но ей понадобилось украсить себя и этим священным варварством, которое, конечно, было ей не по силам!
Алиса наивно хотела вернуть свою мать к здравому смыслу. Когда она поняла всю тщету этих надежд, ее возмущение против Пурвьанша возросло еще больше. В устах Марии-Ангелины она узнавала слова и даже оттенки выражений того самого человека, мысль о котором не давала ей покоя. Ее мать рабски копировала его во всем и была счастлива потерять свою свободу, растворившись в воле другого.
В какую-ту минуту Алиса решила сблизиться с отцом и доверительно поговорить с ним о матери. Она нашла его настолько занятым делами банка и так безумно влюбленным в испанскую танцовщицу, что, уйдя с этой бесплодной встречи, так ничего ему не рассказав, она решила продать «ягуар», который вот уже несколько месяцев дремал в гараже — как дар, который она презирала. Тогда ей показалось, что она наконец перерезала пуповину, которая еще соединяла ее с семьей, распадающейся у нее на глазах. Продажа машины несколько утешила ее, и она убежденно объявила мне, что, наказав Пурвьанша, мы отправимся в Катманду!
Итак, утром в пятницу самолетом из Америки прибыло «наказание» Пурвьанша. Мы встречали Софи в аэропорту. Увидев ее, я удивился ее простоте. Я-то ждал звезду, преображенную волшебной палочкой Голливуда. А на ней были джинсы и свитер. И она не могла выглядеть прелестнее.
— Знали бы вы, как я счастлива вернуться домой! Там мне казалось, что я перестала быть самой собой.
Она встречалась там с актерами, режиссерами и рекламными деятелями. Вся эта публика была для нее чужой.
— Они — большие профессионалы, но техника подменяет у них подлинное творчество.
Софи возвратилась с недоверием к кинематографу, все ее мысли были обращены к театру. Она сказала, что еще не исчерпала все возможности Мариво и надеется быть принятой в «Театр ампир», как сообщал ей ее агент. Там собирались ставить «Двойное непостоянство». Тогда-то Алиса бросилась вперед:
— А Пурвьанш хотел предложить вам Федру! Он утверждает, что вы — настоящая трагическая актриса, только вы об этом еще не знаете.
— Вам бы следовало забыть об этом фрукте, — твердо отрезала Софи.
— Он причинил нам слишком много зла! — возмутилась моя подруга.
На этом мы пока и остановились. Но два дня спустя актриса сама нам позвонила. Она желала встретиться с нами. В полдень мы собрались б ресторане Дюпона на Монпарнасе.
— Пурвьанш связался с моим агентом и, как вы и говорили, предложил мне роль Федры. Этот безумец страдает манией величия! Он обещает платить мне вдвое больше против предложения «Театра ампир». Естественно, я отказалась.
— Чего вам бояться? — спросил я. — Он обезумел, это верно, но вы тому причина. Я бы очень удивился, если бы вы не сумели приручить его…
— У меня нет никакого желания водить кого бы то ни было на веревочке! — возразила она. — А особенно подобного субъекта! Тем не менее я помню, о чем говорила Алиса, когда звонила мне в Лос-Анджелес. Правда, что этот распутник позволил себе совратить вашу мать?
5
Андре Жид. Болота (в другом переводе — «Топи»). Гермоген, герой «Топей», называет так карпов. — Примеч. пер.