— Не слишком хорошо.
Он налил себе бокал вина, выпил его одним глотком и заговорил снова:
— Я ходил к гадалке. Не смейся! Она обещала мне, что женщина, которую я люблю, будет моей. Софи будет моей. Я хочу ее, эту девушку, ты знать не знаешь, как я ее хочу! Сдохнуть можно! Можешь ты это понять или нет?
— Волк всегда голоден, — бросил я со смехом.
— Не смейся! Это — очень серьезно. Ради нее я способен измениться. До сих пор, видишь ли, я считал женщин законной добычей в той высшей игре, в которой всегда мог использовать свой шарм и стремление к власти. Сознаюсь: я находил какое-то злое наслаждение в том, чтобы их принижать. Теперь мне пришлось заняться анализом самого себя. Мне надо было понять, откуда у меня эта прихоть. Тут всегда было слишком мало физического, скорее — это идет от ума. Это — как если бы весь секс… был у меня в голове!
Это выражение заставило меня улыбнуться, хотя оно, разумеется, подходило. Но почему Пурвьанш выбрал меня своим исповедником в тот самый день — или почти в тот самый, — когда мы встретились с ним впервые? Да, похоже, я и впрямь был ему нужен: стена, в которую он кидал свои мячи. Возможно, я обладал особым даром слушателя. Если только он не презирал меня настолько, чтобы не ощущать стыда, раздеваясь передо мной донага…
— С Софи все совсем иначе. Я безумно хочу ее и так же безумно уважаю. Вот почему внутри меня идет такая борьба. Я желаю ее и обвиняю себя в том, что недостоин этого желания. Может, мне следовало бы измениться… Ах, это сложно объяснить, и, конечно, ты станешь смеяться надо мной… Бывает, люди вдруг обращаются в веру. Вся суть их потрясена открытием Бога. Я, я тоже был обращен — в эту женщину, и моя душа теперь полностью опустошена. Это как подземный толчок, он сотряс мое основание и сбросил меня на землю. Я блуждаю в руинах себя…
Красивые фразы! Что за роль он сейчас играл? Сколько истины было скрыто в его словах? Совершенно очевидно, что он очарован Софи, но я спрашивал себя: так ли уж чисты его намерения, как он старался меня уверить? Измениться? Неужели он может измениться? Все в нем настолько искажено порчей, включая слова, значение которых он извращал едва уловимым смещением оттенков смысла. Его умение лицемерить было столь естественным, что он вполне мог использовать искусство лицедейства и носить маску, не пряча своего лица.
— Вот почему, — продолжил он, — мне необходимо использовать театр, чтобы приблизиться к ней. И я, и она, мы оба можем говорить друг с другом только чужими репликами. Она почувствует себя Федрой, как только я притворюсь Ипполитом. И так, направляя ее к ее судьбе — на путь трагической актрисы, — я исподволь приведу ее к себе. Помнишь, я процитировал: «Меня сушила страсть, томили сновиденья», а она ответила: «Вас, быть может?», на что я возразил: «Это — Федра, а значит, вы!» Как это великолепно, не правда ли, этот двойной смысл, раскрывающийся в маскараде! А как она ответила на мой выпад, как будто в ее глазах я уже стал Ипполитом: «Что ж! Узнай теперь ты Федры ярость!» Ярость! И прибавила, наконец, эти два слова, которые жгли ей губы: «Я люблю». Люблю!
— Она сказала: «Я вас терпеть не могу»!
— Что означало: «Приди. Я не могу тебя ненавидеть». Он опять налил себе вина, опустошил стакан так же быстро, как и предыдущий, и продолжил:
— Все великие души разговаривают метафорами.
— Э, — воскликнул я, — не слишком ли это сложно? Софи — простая девушка.
Он вздрогнул:
— Простая? Кто прост в нашем мире? В нем все спаяно, скручено, искривлено. Поверь мне: едва родившись, мы тут же попадаем в западню! Любовь не бывает простой и искренней.
— Но мы с Алисой любим друг друга без всех этих сложностей!
— Вот почему это не любовь! Все это — просто гулигули, эпидермическая дрожь, которую вы принимаете за настоящее чувство! Все это — только видимость жизни. Впрочем, эта твоя Алиса, будь доволен, что я ее тебе оставил. Она не в моем вкусе: изюминки не хватает. Но не будем об этом! Я изменился. А старуха Распай — настоящая жирная корова с выменем до пупа, от которого меня просто тошнит! Я оставлю ее вместе с ее грязными и гнусными фантазиями! Она ведь мне в матери годится, ты понимаешь?
Мы сидели, а люди все проходили мимо — равнодушные к тому странному театру, в котором снова, в который уже раз, запер меня Пурвьанш. Был ли во всем этом хоть какой-то смысл? Мне достаточно было подняться и уйти, оставив его на этой террасе — с пустым графином и с пустым сердцем. Но я словно окаменел и прирос к стулу, а он восклицал в каком-то доведенном до крайности лирическом порыве:
— Чистое небо! Гора, покрытая белым снегом! Чистейшая белизна ледников! Да, это — так: «Чистота зеркала восстановится: его высветлю я, обезличенный — видимость меня — Некто, но этот Некто унесет свет — свет ночей! На пустой крышке комода Мечта умерла в опустевшей склянке — в этом чистом вместилище Небытия…» [9] Это из Малларме, дорогой Стефан, он потом прибавляет: «Выходит из комнаты и пропадает на лестнице». Забавно, правда?
Он нес настоящий бред. Потом вдруг вернулся к началу:
— Софи Бонэр подписала контракт с «Театром ампир». «Двойное непостоянство» господина Пьера Карле де Шамблена [10]! Она думает, что так ей удастся ускользнуть от меня! Но от меня нельзя ускользнуть, особенно когда я действительно люблю и люблю так сильно, что готов на все, что она может потребовать. Слушай! Скажи ей, что я оставлю даже театр, если она захочет! Мы могли бы уехать в Тоскану или в Венецию.
У нас появились бы дети. Я бы читал ей на ночь рождественские сказки…
— Послушайте, — сказал я, — вы должны понять, что Софи Бонэр вами вовсе не интересуется. Любите вы ее или нет, это ничего не меняет: ей это совершенно безразлично.
Он насмешливо скривил губы и бросил мне:
— Ты, мой бедный друг, всегда будешь посредственностью! Ты не знаешь, что надо драться со старой кретинкой судьбой! Ее надо ломать, как и всех остальных! В общем, у меня есть план. Я прямо сейчас его придумал: план, который приведет ко мне мою красавицу. А тебе я ничего не скажу. А то ты, пожалуй, пойдешь к ней и все выложишь! Я ведь отлично понимаю, что ты в заговоре против меня. Этот твой вид простачка — просто фальшивая монета! Ты мне завидуешь! И кто знает, может, ты сам хочешь увести мою цыпочку? Но, будь спокоен, это — великая душа. Ей никогда не понадобится такой фигляр, как ты!
В то утро я вернулся к себе на улицу Одессы, забыв купить хлеба. Что он еще придумал? Из всех его бредней я запомнил только эту высказанную им безумную волю, неотступно преследующую иллюзию любви, будущего у которой не было. Или он в самом деле верил, что в жизни возможны те же повороты, что и в комедии? Быть может, его притязания питались убежденностью, что, в конце концов, молодая женщина втайне его любит? Или он просто напускал туман, стараясь скрыть за этим словесным потоком свое отчаяние при мысли о том, что мадемуазель Бонэр его презирает?
Алиса ликовала. Она считала, что Пурвьанш изнывает от тоски. Это замечательно, и надо надеяться, что его мучения продлятся как можно дольше. Она, как и я, еще не подозревала, что через несколько дней ситуация резко изменится.
XXII
В первых числах сентября Мария-Ангелина покончила с собой. Она написала длинное письмо с объяснениями своего поступка. Пурвьанш ее окончательно бросил. Чем больше она к нему привязывалась, тем чаще оскорблял он ее своей грубостью. Не находя никакой опоры в реальной жизни, она выбрала бегство от реальности, дезертировав в фантасмагорические иллюзии своего любовника, а потом предпочла бежать от своего отчаяния в небытие: ведь и вся ее извращенная любовь была флиртом со смертью.