— Итак, — заключила Софи с широкой улыбкой, плохо скрывающей ее гнев, — вы воображаете, что из вольной птицы я превращусь в глупую гусыню и поселюсь в его птичнике, а принц однажды сможет полакомиться гусиной печенкой! Это отвратительно!
— А вы что об этом думаете?
— Знаю я вас, вас и ваши аналогии… Но оставим это! Меня ждет Себастьян.
И она ушла, а Нат остался стоять на сцене. Решительно, он плохо взялся за это дело и теперь упрекал себя в неуместном умничанье. Однако его интеллект и был той плотиной, пока еще сдерживающей то нежное и ужасное чувство, которое уже готово было обрушиться на него, как мощный прилив, заливающий сухую землю. Ибо он был сух и знал это. Вся его эротическая техника была фальшивой заменой любви. А его жажда власти — просто фантомным искажением желания быть любимым.
И вот теперь появляется этот Себастьян Дрё! Нат начиная постепенно терзаться ревностью. По ночам он грезил о теле Софи, о невозможных ласках. Она была далеко, но каждый вечер лежала рядом с ним. То он воображал ее в цепях на улице Поль-Валери, то играл ей на гитаре на озере Ле Бурже, но чаще всего он падал к ее ногам и просил прощения, сам не зная за что. Тогда она поднимала его, целовала в лоб и утешала как ребенка.
— Можешь ты это понять? — спрашивал он меня в то время. — Я хотел бы благоговеть перед нею, а бывают часы, когда я только и мечтаю о том, чтобы втоптать ее в грязь… А, все мы потомки древних рептилий!
— Вас бесит то, что она заставила вас уважать ее. Это все — очень обыкновенно, но из гордости вы превратили это в театральный спектакль.
— Из гордости? Скажите лучше: из страха унижения! Возможно, я рядом с ней стану настоящим идиотом.
— А почему бы нет? Разве любовь подписывала договор с умом? Ваша голова — темный лабиринт, и ваше желание мечется там как голодная крыса.
В конце концов, мое сравнение с крысой нравилось мне больше его крокодилов! Но, когда Пурвьанш говорил о любви и желании, что он имел в виду на самом деле? Конечно же, он говорил о себе. Всегда и только о себе! Впрочем, он как раз и обвинял Софи в нежелании войти в его замок и сделаться одной из его марионеток. Хуже всего то, что он понял: она никогда не подчинится его игре, какую бы пьесу он ни поставил: будь то комедия, трагедия или фарс. Она примет его руководство на сцене, потому что вынуждена поступать так благодаря его хитрости, но весь этот маскарад так и останется за огнями рампы.
Действуя через ее героиню, Сильвию, Нат изо всех сил старался донести до Софи свои чувства, ставя себя на место принца. Она превосходно поняла его игру и отбивала все удары, точно в каком-то сложном пинг-понге: то притворяясь, что совсем не понимает его намеков, то возмущаясь так, словно он оскорблял ее своими словами. Но попробуйте понять, кто это говорил? Софи или Сильвия? Пурвьанш чувствовал все большую неуверенность, и чем дольше шли репетиции, тем сложнее ему было понимать этот язык, распутывать этот двойной клубок, который он сам и скручивал.
Вдобавок отношения между мадемуазель Бонэр и мсье Дрё завязывались все крепче и становились все лучше. Не было сцены, когда бы эти двое не посылали друг другу тайных знаков и дружеских улыбок, так что Нат однажды не выдержал и спросил, где они находятся: в театре или в борделе, добавив еще несколько любезностей подобного рода. Это даже не вызвало скандала, все посмеялись над его отповедью, и Нат сконфузился, так явно обнаружив перед всеми свою ревность, которую до сих пор ему удавалось успешно скрывать.
— Что с вами случилось? — спросила актриса, выходя из театра. — Наверное, устали немного?
Он ничего не ответил на эту шпильку и просто сбежал. Эта умная женщина ничем не походила ни на Софи его снов, ни на Софи его мучительных фантазий. И однако, это была она, и именно эту женщину он хотел сделать своей. Но как? Она была прикрыта невидимой броней, которая отталкивала его в той же мере, как и притягивала. Впрочем, это тело — ее плоть, такая желанная и такая далекая, и оттого еще более волнующая, — иногда доставляла ему болезненное наслаждение, когда, открываясь в складках одежды, вдруг, как молния, сверкала ее нога или показывалась грудь, когда красавице случалось наклониться пониже. Разве Фламиния не говорила, что знает свой пол, у которого нет более волшебного оружия, чем кокетство? Эти внезапные проблески и резкие отступления, приправленные двойным смыслом двойной комедии, легко могли раздразнить мужчину, который в конце концов начинал задавать себе вопрос, не были ли эти скромные сигналы призывом к более полным радостям.
А может быть, Дрё уже предоставили право на интимную близость? Или еще нет? Не мог ли другой воспользоваться созданной Натом атмосферой двойственности? Так, спустя месяц после начала репетиций тот, кто поставил капкан, сам угодил в свою ловушку.
XXVI
«Пустота стремится к заполнению, и бывает, что человека, совершенно лишенного способности любить, вдруг наполняет всепожирающая страсть». Эту тему я выбрал для обсуждения на моем университетском экзамене. Личность Пурвьанша послужила мне хорошим примером, и я сдал его довольно успешно. Сам режиссер представлял себя Дон Жуаном и считал эту роль своим шедевром. Но мало-помалу он превращался в шута из водевиля — это он-то, который больше всего ненавидел дешевые пьески. Однако он постепенно осознавал это и уже не знал, как выпутаться из того болота, куда он загнал себя сам.
Софи заходила к нам время от времени, рассказывая, как продвигается ее план, и добавляла, что, даже если бы она вообще ничего не делала, Нат все равно бы сам попался на собственный крючок. Привыкнув манипулировать неуравновешенными истеричками или наивными простушками, он возомнил себя их властелином и знатоком любви, тогда как на самом деле он в ней ничего толком не понимал. Его обаяние завораживало женщин, всегда готовых на авантюры, — тех, кто потерял точку опоры, или тех, кто никогда ее не имел. Находясь рядом с ними, он — одним своим присутствием и своими речами — вырывал их из жизни и погружал в круг собственных фантазий. Вот почему театр был для него самым подходящим местом. Правда, в меньшей степени, чем другие жертвы, но мы с Алисой тоже оказались в числе статистов мира его иллюзий.
— Он живет, перемещаясь во вселенной собственного разума, где он может легко вообразить себя богом, властвующим над рабынями, которых он волен выбирать по своему вкусу и играть с ними в любые игры, — объяснила Софи. — Мы все — только проекция его эго. Вот почему, когда одна из тех, кого он создал, вдруг восстает или начинает насмехаться над ним, колеблются сами основы его личности.
Софи наблюдала, как Пурвьанш медленно катится вниз. Он же со скрытым бешенством понимал, что все глубже увязает в своей страстной любви к ней, и это точило его еще сильнее. Она с охотой включилась в предложенную им игру, но не давала ему ничего, кроме этой игры, кроме «театра». И вот, когда во время репетиций все яснее и яснее стала обозначаться разница между фантазиями и реальностью, появление Себастьяна Дрё только добавило в этот разрыв жестокой боли.
Как-то раз она рассказала нам об исключительном происшествии, случившемся, когда они репетировали двенадцатое явление из второго акта «Двойного непостоянства». На сцене были только Дрё и Софи: она играла Сильвию, он — принца Лелио. Отвечая принцу, переодетому дворцовым офицером, Сильвия восклицает: «Разве я могу сделать вас несчастным? Хватит ли у меня духу так поступить? Если я вам скажу: ухолите, вы решите, что я вас ненавижу; если я вам велю замолчать, вы подумаете, что я к вам равнодушна, и все это будет неправда, все это обидит вас, а разве мне от этого легче?» Пурвьанш вскочил с кресла и бросился на сцену, возопив: «Нет и нет! Можно подумать, что вы обращаетесь к офицеру, тогда как вам доподлинно известно, что за этим нарядом скрывается принц! Ваша речь должна передавать этот двойной смысл! Послушайте: чтобы помочь вам лучше понять эту роль, я укажу вам окольный путь. Ведите себя так, будто вы говорите с Дрё, но в действительности эти реплики обращены ко мне».