— Ответ может быть один — относиться ко всем мужчинам как к братьям.
У него тоже дрожит живот, подумала она и успокоилась.
— Но ведь это невозможно…
— И однако к этому надо стремиться.
Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, — и только после этого налила ему чай. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается, и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.
Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, а потом очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось — ни мужчина, ни женщина не знали.
Внезапно он коснулся ногой ее изуродованной ступни. Она быстро отстранилась, и он сразу почувствовал ее отчуждение. Она отодвинулась еще дальше и окончательно замкнулась в себе. Он не мог понять почему. Что-то за этим кроется, раз больная нога причиняет ей не только физическое страдание и она инстинктивно старается скрыть от людей свою хромоту.
Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.
Затем коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой обычно не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.
Вот мы и преодолели первый барьер, думала она, в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства. И еще она думала: боже, как бы я хотела иметь от него детей! Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, боялась, что останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.
— Вспомнила первую любовь? — спросил он осторожно.
— Нет, — коротко ответила она.
— Тогда, значит, вторую?
Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.
— У меня была только одна любовь, — сказала она уже знакомым ему жестким тоном. — Это довольно мерзкая история.
Вот оно что, подумал он, и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:
— В Европе у меня осталась женщина.
— Белая и красивая… — досказала она за него. Он платит мне тем же, мелькнула у нее мысль.
— Да, и то и другое верно, — согласился он.
— И, конечно, добрая и образованная.
— Нет. Жадная, эгоистичная, не очень умная и к тому же безнравственная.
— Но вы ее любите, — не унималась она, решив, что должна выяснить все до конца.
— Бессовестная лгунья, для которой нет ничего святого. Чтобы поссорить меня с лучшим другом — ей, видите ли, не нравилась наша дружба, — она соблазнила его, а потом пожаловалась, будто он овладел ею силой. С тех пор мы перестали быть друзьями. Окажись я на его месте, тоже не устоял бы перед нею, но ему не мог простить его слабости.
— И все же вы продолжаете ее любить, — задумчиво повторила она.
— Нет, потому что любовь немыслима без уважения, восхищения, без истинно дружеских чувств.
— Тогда это чисто плотское влечение.
— Да, вначале оно было очень сильно. А потом прошло.
— Зачем вы рассказываете мне все это?
— Чтобы вы знали, что существует кто-то.
— Кого, как вы говорите, вы больше не любите.
— Да.
— И все же вы ее помните, думаете о ней. Почему?
— Потому что десять лет — большой срок. Она стала привычкой.
— И вы вернетесь к своей привычке?
— Да.
— В силу привычки?
— По-видимому, так.
Ди улыбнулась неожиданно весело.
— Я не возражаю, — мягко сказала она. — Нисколечко.
Вдруг она отодвинулась. Он обнял ее за шею и привлек к себе.
— Не надо расстраиваться, — сказал он.
— У вас есть дети? У вас и у вашей привычки?
Оказалось, что нет, и ей сразу стало легче.
— А что, она не хочет?
— Мы никогда с ней об этом не говорили.