Когда опий захватывает меня своими когтями и уносит меня на своих крыльях, От-Шен и Ченг-Хоа превращаются в двух сказочных принцесс, и я отдаюсь во власть чудесных грез старины. Курильня Ченг-Та это уже не курильня, а дворец из чистого мрамора, в котором я предаюсь царственной неге, а вокруг меня уже не суета Фу-Чеу-Рода, а жуткое безмолвие сказочных лесов, где дремлют царственные ямены. Дым из трубки падает вниз в виде мелкой черной пыли, и стены, циновки, потолок, на котором тяжелый громадный фонарь, красный с желтым, все заволакивается затушевывается, окрашивается старинными и таинственными цветами, одевается в бронзу, золото и слоновую кость, и передо мной появляется горделивый гигантский фарфор, покрытый вековым лаком. Возлюбленные королевы угощают меня чаем Юнама из царственных чашек зеленого нефрита. А я сам - я император Хоанг-Ти священнейший. Но память мне изменяет. Я не знаю, какое это столетие, какая же династия является моей династией. Но почему слышатся непристойные крики сквозь мраморные стены моего дворца? Неужели я сам, того не помня, перенес свою столицу в один из тех шумных городов, которые будут нравиться моим наследникам: Хо-Нам и Чин-Ту-Фу? Но нет, все тихо, так тихо, что мне это, по-видимому, пригрезилось. И опий укачивает меня на невидимых качелях, укачивает до тошноты.
ТРУБКИ
В моей курильне пять трубок.
Ибо Китай, источник опия, источник мудрости, знает пять основных добродетелей.
Моя первая трубка из коричневой черепахи с черной фаянсовой головкой и двумя концами светлой черепахи.
Это старинная, драгоценная трубка.
Она темного цвета с прозрачными прожилками. То место, за которое держат трубку, янтарного цвета и изображает крошечную лисицу. Головка трубки шестигранная и прикреплена к самой трубке серебряным когтем.
Внутри трубки постепенно осаждавшийся пепел опия, горький и изобилующий морфием; этот остаток мало, по-моему, осел в виде тоненьких черных пленок. Там внутри душа прежде выкуренных трубок, душа отошедших опьянений. И черепаховая оболочка постепенно пропитывается опием и сохраняет между своих молекул следы прошедших лет. Первые годы своего существования она провела в Японии; она родилась в Киу-Сиу, японском острове, изобилующем черепахами. И мне кажется, что я вижу всю Японию, отраженной на блестящей поверхности этой трубки.
Изображенная на ней лисица вовсе не лисица. Это легендарный Китсунэ, полузверь, полуволшебник, который изменяет свой облик по желанию. Всякий раз, как я беру трубку в руки, я внимательно смотрю, не изменила ли она своей формы, и если бы это случилось в одно прекрасное утро, я бы не слишком удивился. Китсунэ действительно должен представлять собою знаменитого зверя искусного в волшебстве. Может быть, это и есть тот самый Китсунэ, который когда-то запутал Сидзуку в горах Иосино.
Черепаховая трубка знает историю Сидзуки и порой нашептывает мне ее тихим голосом, когда во время долгих зимних вечеров опий шипит и трещит над лампой.
Благородную японку Сидзуку любил Иоситсунэ. Иоситсунэ жил на острове Ниппоне много столетий тому назад. Никто так много, как он, не содействовал успеху Иоритомо Жестокого, его брата, в борьбе с соперничающими родами Таира. Но самураи Иоситсунэ в своем преклонении перед ним так высоко превозносили его, что завистливый Иоситсунэ его изгнание, потому что ласковая Сидзука последовала за ним и делала с ним все трудности и опасности жизни.
Долгое время их единственным и ненадежным убежищем были леса Японии. Высокие кедры, обросшие мхом, лишь в незначительной степени могли предохранить осужденных; слишком яркая белая луна опасно серебрила прогалины леса и стволы берез, но в эти беспокойные часы Сидзука отдалась страстным пляскам, развлекая своего любовника, и очарованный герой забывал про свои невзгоды и про солдат, посланных за ним тираном.
Иоситсунэ, сжимаемый смертельным кольцом врагов, наконец, решил отослать свою любовницу и один противостоять опасностям. Но, когда она должна была удалиться в сопровождении верного самурая, он дал ей на прощанье бубен в знак своей искренней благодарности, тот бубен, который был неизменным товарищем ее ночных плясок в уединенных лесах Иосино.
Сидзука покинула его со слезами на глазах, но самурай таинственным образом обманул ее доверие. Тропинка, по которой он повел ее, вилась по каким-то странным местам: высокие скалы перемежались с бездонными пропастями. Испуганная странница не узнавала дороги. Исполненная ужасом, она остановилась, ее проводник вдруг бросил свои обе сабли и при догорающем свете предутренней луны предстал перед ней тем, чем был на самом деле-- Китсунэ с длинным хвостом; он грозно ревел, смотря на обманутую принцессу, отплясывая свой сверхъестественный танец Китсунов.
Быстрыми шагами волшебный зверь приблизился к своей жертве и внезапно выхватил у нее бубен. В этом и заключалась главная цель его превращения. Китсунэ узнал этот бубен из кожи лисицы. Пергамент на бубне был сделан из кожи одного из Китсунов, случайно убитого, и теперь он естественно попадал к своему первоначальному источнику.
Верная Сидзука, освобожденная от этого проклятого бубна, без труда нашла правильную тропинку, и голубой свет луны помог ей отыскать тот монастырь, в котором она решила провести свою жизнь, оплакивая своего возлюбленного.
Черепаховая трубка знает много японских сказаний, и порой она нашептывает их мне зимними вечерами, когда трещит и шипит над лампой опий.
Вторая моя трубка сделана из чистого серебра с фарфоровой головкой. Она старинная и очень ценная. Ее длинный чубук очень тонок, чтобы не утруждать рук курильщика; то место, за которое ее берут, сделано в форме крысы, а круглая старательно отполированная головка напоминает собой комок снега.
Художник начертил вдоль всей трубки чудесные китайские рисунки, китайские, так как вторая моя трубка китайского происхождения. Она из города Кантона и нашептывает мне об этой Срединной империи, где я провел несколько неизгладимо сладостных лет.
Цветы, листья и травы вьются вокруг моей трубки: цветы кетмин, листья дикой мяты, стебли риса: все то, что произрастает на горных тропинках Куанг-Тунга, на его плодородных плантациях риса, на прекрасных лужайках, раскинувшихся у подножия деревьев.
Около серебряной трубки обвиваются фигуры мужчин и женщин. Мужчины - этого или земледельцы или пираты, вежливые и бесстрастные. Женщины - это дочери Иак-Хой, Нау-Шау или Хайнан, их нежная кожа блестит, как янтарь. Наши самые благородные маркизы позавидовали бы их ручкам и ножкам.
О, возлюбленная моя Ог-Ше, где ты? Тебя я вспоминаю, твои быстрые пальчики, которые умели так быстро управляться с иголкой, когда я погружался в клубы черного дыма и грезил, сжимая серебряную трубку в руках.
Моя третья трубка сделана из слоновой кости, с головкой из белого нефрита и двумя концами из зеленого. Она еще более древняя и еще более ценная, чем две первые трубки. Ее вырезали из слонового клыка, она очень плотная и такая тяжелая, что она, очевидно, была сделана для людей, которые были сильнее нас. Место, за которое ее держат, представляет ,собою фигуру обезьяны. Квадратная головка блестит, как молоко зеленоватого оттенка, от небольшой примеси фисташек; матовые жилки змеятся в прозрачном нефрите.
Когда-то трубка из слоновой кости была белой, как западная раса, которая укрощает там далеко за горами слонов, но понемножку она порыжела и даже покоричневела от опия, и теперь она похожа на восточную расу людей, которые так любят опий.
Души двух соперничающих рас соприкасаются в трубке из слоновой кости.
Эта трубка заставляет мне вспомнить о благородной Индии, простирающейся от Ганга до Деканского плоскогорья, мудрый Тибет, приютившийся на снежных степях, кочевую Монголию с ее неуклюжими верблюдами, а там дальше божественный Китай с его несметным населением, царственный Китай с его любовью к философии. Всю Азию вспоминаю я при виде этой трубки из слоновой кости. Это очень древняя трубка, она древнее культуры многих народов. Я знаю, что одна королева с Запада, может быть, из Персии или из татарских или из скифских земель, подарила эту трубку китайскому императору в исторический день своего посещения. С тех пор протекло тридцать столетий. Я знал имя королевы и императора, но горделивый опий стер их из моей памяти, и я помню только о благородном сказании по поводу мира, установленного между этими знаменитыми властителями. Они прошли свои империи навстречу друг другу, чтобы протянуть руку мира через уничтоженные границы и произнести свои клятвы мира, так похожие на клятвы любви. Тридцать раз сто лет... О трубка из слоновой кости, сколько царственных губ касалось тебя с тех давних пор? Сколько властителей, облеченных в желтые шелковые одеяния, искали в твоем поцелуе забвения своих желаний и забот, своих несчастий и тягот, которые с каждым годом все более угнетают священную империю, и если я вижу, что ты увяла и почернела, то не траур ли носишь ты по тем прошлым векам, исполненным мудрости, уступившим теперь место нашему жалкому и суетному веку?