В этот вечер разбирали тему первой битвы Израиля с Амалеком. Он оказался пылким изящным чехом, этот рав Маркс - жесты имел округлые, певучие, то и дело вонзая указательный палец куда-то над головой, в потолок.
- Не народ против народа, - с мягким нажимом произносил он, и смуглые сильные кисти рук разбрасывал при этом в стороны, как пианист в противоположные концы клавиатуры, расставлял боевыми шатрами друг против друга. - Но Бог против народа! - и плавной дугой указательным пальцем вверх, в потолок.
Талантливым проповедником был рав Карел Маркс. На иврите говорил достаточно хорошо, хоть и с заметным акцентом. Например, гортанное, на связках "рейш", мягко всхлипывающее у сабр, у него рокотало где-то в носоглотке.
В перерыве все вышли на террасу - там на столике стояли электрический самовар, одноразовые стаканчики, кофе, печенье на тарелке.
- А здесь культурно, - сказал кто-то за моей спиной, - и чисто. Они, по-видимому, к консервативной синагоге принадлежат...
- А я в ортодоксальную иешиву ходил, - ответил на это другой, - так я в жизни столько мяса не ел, сколько там дают. Даже компот с мясом...
Домой возвращалась в автобусе со старостой группы, Гедалией - приятным пожилым человеком с лицом симпатичной козы, - кажется, он работал где-то в университетской библиотеке.
Когда миновали район "Мошава Германит" и автобус въехал на Яффо, ярко освещенную центральную улицу с там и сям бегающими огоньками рекламы над магазинами, стало веселей на душе. И поскольку говорили-то все о том же, Гедалия вдруг неуверенно улыбнулся в слабую бороду и сказал:
- Не думаю, чтобы бомбили Иерусалим. Здесь все-таки мусульманские святыни.
Я возразила:
- Знаете, как-то перспектива бомбежки Тель-Авива тоже мало радует.
- Конечно, конечно, - он смутился. - И потом, у нас тут горы, а газ, как вам, наверное, известно, стекает и стелется понизу.
- Да, мне известно, - сказала я...
...Первые недели эмиграции показались тяжелой болезнью - брюшным тифом, холерой, с жаром, бредом, да не дома, на своей постели, а в теплушке бешеного поезда, мчащегося черт знает куда.
Между тем деятельно занимались делами: отстаивали в нужных очередях к нужным чиновникам, получали пособия, сняли квартиру в хорошем районе правда, религиозном, да шут с ним, какая разница, даже любопытно... Вот только воду приходилось кипятить в кастрюльке. Наш новый эмалированный чайник сгинул в чудовищной пучине шереметьевской таможни.
Соседи слева подарили нам холодильник, который был, вероятно, старше, чем Страна. Он никогда не отключался, поэтому скалывать лед, выползавший из морозильной камеры, можно было только ледорубом.
Соседка справа в первый же вечер занесла мне халат и израильский флаг. Флаг был стираным, халат - тоже. Сын настаивал, чтобы флаг был немедленно вывешен на нашем балконе.
Едва мы заволокли чемоданы в пустую квартиру и вдохнули запах только-только высохшей побелки, зазвонил телефон.
- Семейство Розенталь? - спросили гортанно в трубке.
- Нет, - ответила я по-русски и, спохватившись, исправилась: - Ло.
В трубке еще что-то спрашивали, я торопливо перебила заученной фразой:
- Простите, я не говорю на иврите... - и повесила трубку.
В тот же день съездили на мебельный склад и привезли оттуда полную машину рухляди - несколько колченогих стульев, две тахты, диван с чужой ножкой, длиннее остальных трех, раскладушку и - огромный обшарпанный канцелярский стол, в котором недоставало трех ящиков. В верхнем ящике этого стола я обнаружила записку на русском: "Не забудь полить цветок"... (Поезд все мчался, мчался - куда? зачем? что будет со всеми нами? Дети каждый день выпрашивали три шекеля и, ошалевшие от здешних супермаркетов, бегали за жвачками.)
Мы же почти перестали говорить друг с другом, оба умолкли, даже не жались один к другому, как перед отъездом из России, когда тревожно было расстаться на час... Я подозревала, что и Борис болеет этой неназываемой болезнью...
В первую ночь мне приснился сон о иерусалимских банях. Я мылась там вместе с "черными". И как в прежних своих, тягостных снах о метро, я была, конечно, абсолютно голая, просто до неприличия. Хасиды сурово отводили от меня глаза и яростно намыливали на себе лапсердаки и шляпы. Колебались пейсы, которые светская публика называет "блошиными качелями".
Я проснулась и спросила Бориса:
- В Иерусалиме есть бани?
Он подумал, сказал:
- Наверное... В каких-нибудь отелях... Вообще, бани - это не еврейская забава.
- Почему? - спросила я.
- Видишь ли, возможно мы всегда предчувствовали тот жар, спаливший половину нации, ту страшную парную...
(Бешеный поезд все мчался, мелькали какие-то пейзажи за окнами средиземноморские, дивные, картинные - как, вы не были еще на Мертвом море? - вот где потрясающе красиво... Температурный бред тифозного больного: - где я? где я? пить... "Это называется у нас хамсином, - приветливо объясняли мне, - нужно пить как можно больше".)
В первую субботу зашли к нам доброжелательно улыбающиеся соседи, подарили Борису талит и пригласили в синагогу. Вернувшись после трехчасовой молитвы, он повалился на тахту с подломанной ножкой и сказал - для того, чтоб быть евреем, нужно иметь здоровье буйвола, боюсь, мне уже не потянуть...
...Наконец, сумасшедший поезд сбавил скорость, и можно было уже различить что-то за окнами его: искусно сделанные парики, похожие на натуральные прически, и густые вьющиеся пейсы, похожие на букли парика; в белой хламиде шел по тротуару царственно прекрасный эфиоп, такой величественно статный, такой слишком настоящий, что даже казался актером, удачно загримированным для роли Отелло; то два хасида, шествующих по Меа Шеарим, напоминали Стасова и Немировича-Данченко, или вдруг ухо выхватывало из радиопередачи: "выступал хор Главного раввината Армии обороны Израиля"...