Арфист. Роспись гробницы Нахта в Фивах. Около 1420 года до н. э.
Вторая песня прославляет покой, который ждет умершего: «О, как воистину спокоен этот вельможа! Прекрасная судьба свершилась!.. Ра восходит утром, Атум заходит в Ману[45], мужчины оплодотворяют, женщины зачинают, все носы вдыхают воздух, но утром их дети уходят к их местам![46] Проводи же счастливый день, о жрец! Да будут всегда благовония и ароматы для твоего носа, гирлянды и лотосы для плеч и груди твоей возлюбленной жены, которая сидит рядом с тобою! Да будут песня и музыка пред тобою, отбрось всякое огорчение, думай только о радости, пока не придет день, когда надо причалить к земле, любящей молчание… Проводи же счастливый день, мудрый жрец, с чистыми руками! Я слышал обо всем, что будто бы случилось с предками — их [стены] разрушены, их места не существуют, они подобны тем, кто никогда и не был со времени бога. Но твои стены крепки, ты посадил деревья на берегу твоего пруда, твоя душа отдыхает на них и пьет их воду. Следуй же смело своему сердцу!.. Давай хлеб неимущему, чтобы осталось твое имя прекрасным навеки!»
Две песни арфиста из гробницы Неферхотепа дают яркую параллель к приведенному диалогу из Книги мертвых писцов Ани и Ра. И там, в словах бога Атума, и здесь, в словах арфиста, явно звучит голос жреца, отрицающего скептицизм в отношении загробного мира, сам факт которого был для жречества нетерпим. Показательно, что в первой песне прямо говорится, что для человека «правого и справедливого» «мятеж — это отвращение». Пытаясь бороться с сомнениями в блаженстве загробного существования, жрецы, с одной стороны, противопоставляли реальной жизни с ее радостями и волнениями вечный покой и «умиротворенное сердце» пребывающей и загробном мире души, с другой — полемизировали, как что видно из второй песни, уже непосредственно с древней «Песней арфиста», которая, ссылаясь на разрушенные гробницы предков, подрывала тем самым учение о необходимости сохранения тела ради загробного существования души.
Появление этой полемики именно во второй половине XIV века до н. э. не случайно. Это было время торжества жреческой реакции после поражения реформ «фараона-еретика» Эхнатона, который, опираясь на средние слои населения, боролся с усилившимся жречеством и верхушкой рабовладельческой знати. Вполне вероятно, что нарушение при Эхнатоне ряда привычных норм — запрещение культов древних богов, новый, резко отличный от прежнего стиль в искусстве, замена в литературе и официальных документах живым разговорным языком устаревшего книжного и т. д. — способствовало пересмотру многих казавшихся ранее незыблемыми положений. Большую роль играло и выдвижение людей из средних слоев населения, идеология которых, несомненно, внесла много нового в египетскую культуру того времени. Возможно, что тогда же усилились и элементы свободомыслия. На это указывают и тот факт, что из двух дошедших до нас записей «Песни арфиста» одна сохранилась как раз на стеле современника Эхнатона — Паатонемхеба, а другая — на папирусе того же времени, что и гробница Неферхотепа и папирусы Ани и Ра.
Таким образом, полемика о «благах» загробного мира — это еще одно подтверждение того, что египетские религиозные драматические представления не были чем-то застывшим и неизменным, а отражали под привычной мифологической оболочкой борьбу политических течений, которые возникали в египетском обществе.
Не следует думать при этом, что религиозные драматические представления в Древнем Египте были доступны лишь небольшому кругу жрецов или высшей знати. При некоторых драмах особого назначения число присутствовавших, возможно, было ограничено. Однако заупокойные ритуальные действа охватывали широкие слои населения — не только высшие, но и средние, а частично и низшие. Именно поэтому в ряде эпизодов этих представлений сохранилась связь с народными обрядами. Были, как мы уже знаем, и такие религиозные драмы, действие которых разворачивалось во время всенародных празднеств, и, значит, их участниками и зрителями становилось множество людей.