Пребендовская ушам своим верить не хотела, не зная, смеяться, или гневаться. В конце концов брови её стянулись.
– Вы с ума сошли! – сказала она гордо. – Вы думаете, что я разрешу вам меня покинуть, кода мне некем вас заменить? Не заблуждайтесь, ваша милость. Задерживать вас не буду, когда вернёмся домой, но тут вас не отпущу. Мы в Саксонии, вы мой смотритель, достаточно слова моему брату, чтобы взяли под стражу и отвели на Новый Рынок. Поэтому имейте разум и не бунтуйте, потому что это может плохо кончится.
Пшебору сделалось холодно, жарко, он сел, не говоря ни слова уже, и, не отзываясь, приготовился писать под диктовку пани, которая, отнюдь не взволнованная, тут же приступила к чтению письма.
Привыкшая к пассивному послушанию, каштелянова эту выходку писаря приписала действию алкоголя. Дело ей казалось улаженным. Окончив стилизовать письмо, она велела подать ей, прочитала и, ничего не говоря, положила на стол.
Пшебор какое-то время стоял и ждал, а, видя, что пани Пребендовская не думает диктовать дальше, неловко поклонился и вышел.
Всё казалось оконченным, но на завтрашнее утро каштелянова узнала, что ночью Пшебор выехал из дворца Флеминга и исчез без вести.
Сразу же выдали приказы искать беглеца, искали его по всему городу, но тщетно.
Суровая пани жалела, может, о своей несвоевременной поспешности, но не чувствовала себя виноватой.
В её глазах было непростительной дерзостью, что такой бедняк мог ей показать свою шляхетскую гордость и требовать хотя бы лучших условий.
Досталось за него всей Польше и всей шляхте!
IV
Одного осеннего вечера, когда уже магазин был закрыт, а неспокойная пани Марта ждала сына, весело напевая, Захарий вошёл в комнату, в которой всегда ужинали, и, целуя матери руку, увидев слёзы на её глазах, сказал с упрёком и нежностью:
– Дорогая матушка, я вижу, ты не уверена в своём ребёнке? Или как Захарек не потерял бы того, что его отец заработал, а ты не впала в бедность?
Госпожа Марта резко прервала его:
– А! Ты неблагодарный! Разве для меня речь идёт о богатстве, в котором я меньше всего нуждаюсь? Речь о тебе, единственное моё сокровище! Я в любой день, если бы мы всё потеряли, с радостью бы вернулась в мой Будзишин, лишь бы ты поехал со мной. Разве не понимаешь того, что мне ничего не надо, речь только о твоей безопасности?
– А, милая матушка, – ещё раз целуя ей руки, отпарировал Витке, – подумай, прошу, что мне может угрожать?
– Не знаю, – сказала мать, вздыхая, – но боюсь. Ты едешь в Краков?
– Еду, да, – воскликнул Витке, – следует заранее осмотреться. Курфюрст тоже должен туда вскоре прибыть.
Мать быстро посмотрела ему в глаза.
– Ты не говоришь мне всего откровенно, – прибавила она, – а я вынуждена отгадывать, больше, может, тем тревожась, чем следовало бы. Мазотин пару раз прибегал к тебе, а кто знает, как он занят и какую роль играет при курфюрсте, тот должно быть догадывается, что ты едешь в Краков не вино продавать.
Захарий усмехнулся.
– А! Матушка, – сказал он, – наши господа: Флеминг, Пфлуг и другие, которых Август забирает с собой, нуждаются в немцах. Не будут знать в первую минуту, где и как ступить… одно не мешает другому, я и своё дело сделаю, и курфюрсту могу послужить.
Грустно покачивая головой, мать начала говорить.
– Видишь, Захарек, – произнесла она, – как раз этого я и боюсь, той связи с Мазотинами, Гоффманом и двором, когда ты ни в ком не нуждаешься. Раз им послужив, попадёшь в неволю. Не выпустят тебя. В любом случае ты можешь запустить свою торговлю ради этой службы, но я всего боюсь, что имеет отношение ко двору и господину. Дружба со львами и тиграми небезопасна.
Захарек смеялся.
– Успокойся же, матушка, успокойся, – сказал он, становясь серьёзным, – я ничем не связан и никогда не буду, не навязываюсь никому, но есть вещи неизбежные. Отказать своему господину не годится и так же небезопасно, как ему рекомендоваться. Прошу, поэтому, будь, матушка, спокойна.
Говоря это, Захарий сел за ужин чрезвычайно оживлённый и обратил разговор на то, что оставлял дома. Вино нужно было убрать, другое очищать, получить транспорт, который должен был подойти, сделать выплаты за разный период, что всё мать брала на себя.
– Дитя моё, – ответила она, выслушав его, – а когда ты вернёшься?
– Ха! Ха! – засмеялся резко Захарек. – Это только Господь Бог может знать, но, верно, что скучать буду по тебе, и поспешу, насколько смогу.
– А! – добавила заботливая мать, вздыхая снова. – Не одной тревогой меня наполняют эта твоя суета и стремления, мой Захарек. Ты сам мне поведал о поляках, что они люди дерзкие, до ссоры и рубки очень скорые.