Выбрать главу

— Так в чем же дело?

— А дело в том, что нам всего этого еще мало, нам надо гораздо больше. Потому что народ стал лучше жить, хочет хорошо одеваться. Главное дело, наверно, в том, что у нас нет безработицы. А когда люди больше зарабатывают, они больше покупают. Сколько, например, платьев нужно молодой женщине, если она прилично зарабатывает? Вы можете это подсчитать, Борис Михайлович? Я не взялся бы!

— Да, мужчина знает два сезона — холодный и теплый. Ну, три — это если считать с демисезоном. А у женщин, наверно, тридцать три сезона, они хотят иметь платья и на раннюю осень и на позднюю, и на разное время дня, и на разную погоду. И на работу одно, а на танцы другое.

— А на загородную прогулку третье, — подхватил я, — а в отпуск, на курорт — и четвертое, и пятое, и десятое! А когда есть уже платья на все случаи жизни, тогда вступают в действие соображения моды. Или даже такое: «В этом меня уже все видели…»

— Конечно, — мечтательно произнесла пани Фаина, — если есть молодость и есть деньги… Каждой, конечно, хочется покрасоваться…

— Впрочем, — спохватился я, — мужчине тоже приятно, когда он хорошо одет… И теперь я спрошу вас, Борис Михайлович. И вас, пани Фаина. Когда ткацкой фабрике нужно больше рабочих: когда товар в мануфактурных магазинах залеживается на полках или когда его расхватывают — только давай?! В этом все дело, товарищи панове.

— Вот это таки правильный ответ! — воскликнул Соминский. — Это же ясно как день! А то мы, Фанечка, очень любим раньше времени айкать. Прямо обожаем.

И он стал переводить наш разговор остальным.

Я был рад возможности укрепить надежды этих людей, рассеять их сомнения. К счастью, нужными данными я располагал, вооружился ими перед поездкой. Но иногда, увлекшись приятной ролью доброго вестника, немного перехватывал через край.

— Теперь — насчет портных, — сказал я, едва дождавшись конца перевода. — Как вы думаете, для чего наши люди покупают всякий материал? Может быть, они коллекционируют отрезы? Нет, они покупают его, чтобы портные шили им костюмы, пальто, платья! У нас портные не сидят без дела! Да что далеко ходить за примерами! У нас к хорошему портному приходится записываться в очередь. Моя жена, помню, чтобы сшить себе осеннее пальто, за месяц вперед в ателье записалась. Да еще буквально слезьми обливаясь, молила портного, чтоб пальто было готово раньше, чем кончится осень. Мастерство у нас ценится, без работы не будете, не беспокойтесь.

— Я, извиняюсь, не поняла, — сказала пани Фаина. — Как, вы говорите, она его молила?

— Что?.. А, это неважно… Это, конечно, гипербола… Но могу вас заверить: на умелые руки у нас всегда большой спрос.

О чем только не говорили мы в эту ночь!

Злата прилегла на одной из коек и сразу уснула — утром ей надо было на смену. В соседней комнате заплакал ребенок, Хана вышла к нему. И тогда мне рассказали ее историю — грустную и в то же время тривиальнейшую историю, каких тысячи на нашей планете, столь мало еще оборудованной для счастья.

Семье не повезло. Почти одновременно скончалась мать и слег разбитый параличом отец. Через полгода забрали в армию мужа Златы и вскоре уволили с фабрики Хану. А тут еще у Златы пропало молоко…

Ко всему этому примешивалась печальная романтическая история: какой-то сукин сын злоупотребил доверием Ханы… Но об этом Соминский рассказывал совсем глухо, он и сам, видимо, многого не знал.

— Представляете себе положение? Одно несчастье за другим, одно за другим. И попробуйте прожить вчетвером на заработок одной ткачихи. Когда у тебя с двух сторон душа раздирается: вот тут больной отец, и ему нет денег купить лекарство, а вот тут грудной ребенок, и ему нет денег купить молока… Конечно, мы ужаснулись, когда узнали, на что она пошла. Отец до сих пор не знает, они от него скрыли. Но скажите: кто может бросить в нее камнем? И — за что? За то, что она принесла себя в жертву? Так ее ж за это надо носить на руках, как святую!

— Боже мой! — вдруг схватилась за голову пани Фаина. — Боже мой! Чтобы еврейская девушка занималась таким делом! Лучше бы я не дожила!

— Э, Фанечка, — поморщился тактичный Соминский, — ну при чем тут «еврейская»? А если польская? А если американская? Им, ты думаешь, легче? Это занятие, Фанечка, никого не украшает.

— Да, да, — торопливо согласилась пани Фаина. — Да, но все-таки… Ой, вы бы знали, какая это была девушка! Это была не девушка, это был хрустальный цветок!

— Она и сейчас очень хороша собой, — ответил я невпопад и тут же устыдился неуместной бодрости своего тона.

— Как вы думаете, — спросил Соминский, — она теперь сможет найти работу? Ну, не в Белостоке — вы ж понимаете, здесь ей уже не жизнь, — где-нибудь в другом городе? А?

Я успел только утвердительно кивнуть: вернулась Хана, и Соминский стал расспрашивать меня о школах. В Кракове его дети учились по-польски — смогут ли они учиться по-польски здесь? Они ведь белорусского совсем не знают…

Так и не удалось мне в ту ночь прикорнуть на подушке в красную горошинку. Едва замолкал Соминский, как бледный юноша начинал выкладывать накопившиеся у него вопросы. В начале шестого мы встали из-за стола и распрощались, прервав беседу на полуслове.

Мы вышли вместе со Златой. По зябким и еще почти безлюдным улицам она зашагала на свою ткацкую фабрику, я — во временное управление.

За далекою Нарвской заставой

Порывистый ветер налетал с Финского залива, трепал серовато-рыжие кусты сухого бурьяна, морщинил лужи, забирался под пальто. Уже около получаса Алексей Рудых бродил по пустырям, останавливался возле уцелевших домов, пытался прочесть названия улиц на проржавевших табличках и снова пускался месить осеннюю грязь.

Комиссия была назначена на четыре часа. К четырем все они должны были приехать сюда — в район, отведенный под застройку. Алексею казалось, что время идет очень медленно. Может быть, потому ему так казалось, что он слишком часто поглядывал на часы.

На центральных проспектах города следы войны уже не бросались в глаза: старые дома отремонтировали, на месте разрушенных построили новые или разбили аккуратные скверики. Здесь, на окраине, все выглядело совсем по-другому. Кое-где виднелись чудом выстоявшие каменные дома. Стены их были изуродованы полосами и пятнами камуфляжа, обожжены пожарами, исцарапаны осколками. Стояли эти дома далеко друг от друга, вразброс, среди бесконечных пустырей, пожарищ, развалин.

За четыре года пожарища немного затянуло травой и бурьяном. Во многих местах были устроены небольшие огороды. Алексей остановился возле одного из них. На изгородь пошла колючая проволока, борта разбитого грузовика, останки которого валялись неподалеку, металлические сетки нескольких старых коек; калитку заменяла автомобильная дверца, простроченная пулеметной очередью. Картофель был уже убран. Только вялая ботва валялась на разрытой земле.

На полуразрушенном крыльце одноэтажного кирпичного домика пожилая женщина в ватнике колола дрова. Изредка она поглядывала на Алексея. Может, это ее огородик? Может быть, она думает: «Зачем этот тип торчит возле моего огорода?» Алексей решил, что следует, пожалуй, потолковать с ней о чем-нибудь, и медленно направился к крыльцу.

— Скажите, пожалуйста, этот дом… он по какой улице числился?

Женщина опустила топор, выпрямилась.

— Была, сынок, улица, да нету. Которы дома в блокаду на топливо поразобраны, которы с самолетов пожгли. Много тоже снарядами побили. Все в Кировский завод метили…

— Понятно, — сказал Алексей. — А как эта улица называлась? Огородный переулок, не знаете, не здесь проходил?

— Здесь. Как раз здесь он и проходил. Этот дом так и прозывался: «Огородный переулок, дом номер четвертый». А теперь он тут и первый и последний… Один только и остался от всего переулочка.