«МЫ!» «МЫ!»
— Ничего, Милочка, осилим еще. — ОН ОБНЯЛ ЕЕ ЗА ПЛЕЧИ. Да, он обнял ее за плечи. Он посмел обнять ее за плечи и, когда она не отстранилась, победоносно, как мальчишка, взглянул на меня.
А я содрогнулся.
В начале одиннадцатого погас свет. Плановое отключение. Зима и весна тысяча девятьсот девяносто шестого года приучили тойохаровцев к вечерней темноте в домах и частым перебоям в водоснабжении.
— Вот! — раздался учительский голос Милены. — Опять! Ну не безобразие это?
— В самом деле, черт-те что! — поддакнул ей из темноты ученик Автономов.
— Голосуйте за кандидата капээрэф, — трудно выговорил я, — товарища Зюганова. Светоча нашей жизни! — Я встал и ощупью отправился на кухню за свечкой. (Часто творит Сочинитель при свече и мечтает обзавестись гусиным пером, чтобы походить, скажем, на летописца Пимена.)
Когда я бесшумно вернулся и чиркнул спичкой, они отпрянули друг от друга. НЕУЖЕЛИ, АВТОНОМ, НЕУЖЕЛИ? НЕУЖЕЛИ ТЫ ОТВАЖИЛСЯ ПОЦЕЛОВАТЬ СВОЮ БЫВШУЮ ПОДЧИНЕННУЮ?
Около полуночи они ушли, оба пьяненькие, оставив мне на сохранение чудо-самовар и чудо-транзистор. Тяжелая тоска вдруг навалилась на меня. Пришлось заливать ее остатками бренди. Зато сон пришел сразу, и ночь промелькнула в глубоком беспамятстве.
Утром Автономов не замедлил напомнить о себе. Спал ли он вообще?
— Анатоль, немедленно приезжай ко мне! — распорядился он удалым командным голосом.
Я разозлился. Я выругался.
— Ты что полагаешь, — обозленно заговорил я, — что теперь, когда ты не у дел, ты можешь в любое время суток насиловать меня? Я работаю. Работаю я!
— Анатоль…
— Что ты хочешь мне предложить? Посидеть с тобой на лавочке? Забить «козла» во дворе? Или опять кир?
— Анатоль, не сердись.
— Сгинь, Костя.
— Анатоль, ты не смеешь так говорить со мной, хотя я младше тебя на полгода.
— Чего тебе от меня надо, сосунок?
— Я ХОЧУ ВЫСКАЗАТЬСЯ. И еще. Звонил Аполлоша. Он приглашает в бильярдную.
— Ну так иди!
— А ты не желаешь?
— Нет. И денег у меня нет на бильярд.
— Это не проблема, я займу, — непенсионно звенел голос Автономова. — Давай встретимся на нейтральной почве в кафе «Каскад». Там кофе подают, горячих собак, то бишь сосиски.
— И коньяк?
— Ну, можешь не пить, если нет потребности. Я угощаю, Анатоль.
— У-у!
— ЕСЛИ Я НЕ ВЫСКАЖУСЬ, Я ВЗОРВУСЬ, — взмолился К. П.
— Ладно, уговорил. Но не раньше двенадцати.
— Идет! В «Каскаде». Ты настоящий, верный друг, писака.
— Пошел ты… — Я оборвал разговор. Я вновь уселся за страницы своего повествования: «Путешествия с боку на бок». ЖИТЬ НЕ НЕОБХОДИМО, ПИСАТЬ НЕОБХОДИМО.
О город Тойохара! Я помню твои японские строения с желтыми черепичными крышами и убогие бараки, обитые толью от пронизывающих зимних ветров. Снежный город. Глубокие тоннели-переходы между высоченными сугробами. Занесенные по крыши дома. Широколицые прохожие. Всюду звучит японская, корейская и китайская речь. Мне пять лет и почти столько же соседу по бараку Костьке Автономову. Наши семьи перебрались сюда с нефтяных промыслов северной части острова. Теперь мы хозяева, а депортированные подданные Страны восходящего солнца уплывают восвояси на пароходах. Какая даль времени! — она поросла бурьяном, гигантскими лопухами и папоротником. От прежнего Тойохаро мало что осталось — лишь аллеи реликтовых тисов, лишь рябиновые кущи, лишь прекрасная резиденция японского губернатора, ныне краеведческий музей. Иным, чем в детстве, стал и климат: поутихли бураны и метели, зато наши головы, Костя, занесло сединой. Лишь на семь лет покидал я Тойохаро в пору своих журналистских странствий по небезопасным тропам. Родители похоронены на местном кладбище — и твои, Костя, тоже, — а мои жёны и дети сгинули в глубине страны. Город детства. Снежный город. Угасающая моя жизнь.
Я выкинул сигарету и пересек улицу на зеленый знак светофора.
Автономов в молодежной курточке-ветровке расхаживал перед широкими окнами кафе-бара «Каскад». Увидев меня, он приветственно вскинул руку. СТАРЫЙ ДРУЖОК, НЕИСТРЕБИМЫЙ, ведома ли тебе дальнейшая наша жизнь?
Я подошел, и мы обменялись рукопожатием.
— Цветешь, однако, — хмуро сказал я. — Улыбаешься, как недоразвитый. С чего бы это?
Его глаза лихорадочно блестели.
— Рад тебя видеть, Анатоль.
— Ну-ну. Прервал мощный творческий процесс, знаешь об этом?
— Перебьешься! Реальная жизнь интересней, чем твоя писанина.
— Для тебя может быть. Но не для меня.
Мы вошли в двери бара. Посетителей в этот час было немного. Столики пустовали, и я сразу занял один в дальнем углу, предоставив Автономову самому делать заказ у стойки. Пусть знает, как называть мои опусы писаниной!