— А ты умирал когда-нибудь в страшных корчах, ты, физкультурник? — прохрипел я.
— Нет, никогда. И не желаю.
— Ну так клади трубку и не трожь меня больше.
— Погоди, не бросай!.. Ладно, от осмотра квартиры я тебя освобождаю. Это можно отложить. Но в одном деле ты мне должен помочь, это уж безоговорочно. Книги! Книги!
— Что — книги? — просипел я.
Его книги. Его библиотека. Неужели я думаю, что он оставит такое сокровище варварке Раисе, которая ничего не желает читать, кроме женских журналов и финансовых бюллетеней? Ну уж хренушки! Квартира, мебель, вещи — это все ее, никаких претензий, а книжечки — это его личное достояние. И пока еще есть машина, пока еще Раиса не прибыла, нужно в срочном порядке перевезти их на дачу. Один он не управится.
— Пригласи свою Милену. Она здоровая бабенка, — предложил я.
Автономов, странное дело, не рассвирепел, наоборот, засмеялся, словно я отпустил удачный комплимент его Милене. Конечно, Милена помогла бы, но она, как известно, на работе. Аполлоша тоже отпадает. По его сведениям, Аполлоша занимается с утра живописью на пленэре. Сменил кий на кисть его любимый зятек. Остаюсь я, больше некому. Так как? Сам я прибуду или за мной заехать?
— Сам не прибуду. Заезжай. И привези мне пива. Побольше. И вяленой корюшки купи на базаре. Покрупней. И прихвати по дороге какую-нибудь молодую толстую деваху без комплексов. И еще ты мне заплатишь наличными за каждую носку печатной продукции. Вот мои условия. Автономов со смехом отвечал, что именно такого, наглого и бесцеремонного, он меня любит. Утешил.
И, следовательно, еще один день пролетел вне письменного стола. Дни светлые и черные, осмысленные и бездумные — кто ведет учет их? Красные листки календаря — что они значат? Сияющее голубизной небо и «черные дыры» — что притягивает нас сильней? По-детски воспарить или влачиться, шаркая ногами, — какой удел? Мы, пенсионеры, по сути, жители двух миров — тутошнего и тамошнего, куда заглядываем со страхом, а иной раз с нетерпением. Иной раз хочется побыстрей узнать, что там. Может быть, там интересней, чем здесь, и, может быть, именно там, а не здесь, ожидают небывалые открытия, и здешняя жизнь — лишь подготовительный класс, а высшая школа с ее высшей мудростью поджидает именно там. Мы, пенсионеры, вглядываемся в ночную тьму, в череду прошедших лет с недоумением: что это было? Зачем и почему? Эх, вернуть бы! Эх, повторить бы и понять! — вздыхаем мы. Столько упущено! — думаем мы, но не знаем, что именно упущено, что именно не сотворено. Мы плачем по ночам: нам жаль самих себя, но чаще смеемся: какая огромная шутка наша жизнь! Последние годы — сжечь их на безрассудном огне или бережно распорядиться каждым днем? Книги не дают однозначного ответа. В этих книгах, в этих томах, которые я ношу стопками с четвертого этажа вниз, заключен, конечно, богатый опыт жизни и смерти. Но свой собственный кажется глубже и важней. Слова, слова, слова — как они, однако же, тяжелы! Я уже вымотался: ломит поясницу, ноет спина, а книгочею Автономову, похоже, хоть бы что. На его лице нет ни одной потинки. Он бегом поднимается вверх и скоро возвращается вниз. Полки в его квартире постепенно пустеют, а дача превращается в библиотеку. Четыре ездки, последняя пятая… Нет, еще две ко мне домой. У меня Автономов решил оставить на всякий случай часть книг. Итак, грабеж успешно завершен, и я его соучастник.
— Устал? — спрашивает бравый К. П.
Мы находимся в его разгромленной квартире. Я расслабленно сижу в кресле. Он — в другом. Оба курим. (Автономов еще не завязал с дурной привычкой.)
— А ты как думаешь? — огрызаюсь я.
— Слабачок ты, старичок, — жалеет меня Автономов. — Ну да ведь ты старше меня, понятное дело. И рабочая закалка у тебя нулевая. Я вот, бывало, на забойке во время хода горбуши…
— Повспоминай еще! Меня вывернет наизнанку.
— А твои книжки, между прочим, самые легковесные. Практически ничего не весят. Отчего бы это?
— Потому что стиль у меня легкий, глупец. Душ работает?
— А как же, не то что у тебя! Правильно, прими душ и как раз подойдет Мила, устроит нам ужин.
«И потрет мне спину», — хочу я добавить, но благоразумно воздерживаюсь, чтобы он не кинулся на меня, чего доброго, и говорю другое, очень требовательно: