Затем он грузно встал и, подойдя к замысловатому шкафчику, извлек оттуда слегка початую бутылку коньяка, три рюмки и блюдечко с подсохшими ломтиками лимона.
— Ты меня вчера упоил, Константин, — пожаловался он.
— Я и сам надрался, — хмуро ответил Автономов.
— Сильно я вчера надрался? — уточнил он уже в своем кабинете, куда мы опять переселились после распития генерального коньяка.
— До безобразия, — не стал я его жалеть.
— А не надо меня бесить! — вскинулся Автономов.
— Кто это тебя, психа, бесил?
— А этот, который примазывался к Миле. Да и она тоже, понимаешь, благосклонничала. Я ей, когда все ушли, все сказал.
— Все — это что?
— Что нельзя себя так вести.
— Как?
— Развратно. Разговаривать со всякими молодчиками.
— Ага! Вот как! Надо глядеть Автономову в рот, поедать глазами Автономова.
— Давай, давай, защищай ее!
— Опасно комплексуешь, Костя, — покачал я 55-летней мудрой головой.
Автономов пригорюнился, хотя внешне после коньяка пошел на поправку: морщины на его лбу разгладились, голубые глаза стали осмысленными.
— Она, понимаешь, Анатоль, сегодня утром убежала на работу и в первый раз не поцеловала, — пожаловался он.
— Знакомо, — сказал я, но он вроде бы не услышал и продолжал:
— Она, понимаешь, Анатоль… стыдно признаваться… вчера впервые… это самое… отвергла мои… это самое… постельные притязания, — кое-как справился он с фразой.
То ли еще будет, Костюша, — вздохнул я.
Не каркай, как старая ворона! Это у тебя, может, будет, а у меня все будет нормально.
Из фирмы «Зевс» я ушел с официальной бумагой, подписанной коммерческим директором. Бумага гарантировала издательству перечисление в ближайшее время запрошенной суммы.
— Под такое обязательство я вам и аванс, так и быть, выдам, — обрадовал меня г-н А. А. Смирных.
Оставалось всего-то ничего: завершить мои «Путешествия с боку на бок», одну треть их. ВСЕГО-ТО НИЧЕГО, СМЕЛО СКАЗАНО.
С этой благородной целью я поселился в нашем островном санатории «Синегорские минеральные воды», полупустом в это время года, в отдельной комнате, на полном пансионе.
Проживали в санатории почти исключительно ветераны — немощные старики и старухи; я был едва ли не самым молодым среди здешних обитателей. Уже через несколько дней я понял, что мне грозит опасность тоже стать немощным и убогим — так заразительно действовали на меня застольные разговоры об артритах, радикулитах, перенесенных инсультах и инфарктах… Я стал одним из последних завтракать, обедать и ужинать, когда старики уже расходились. От процедур я категорически отказался, чем вызвал недоумение, даже изумление врачебного персонала. Иной раз, прогуливаясь в весенней березовой роще, отдыхая от своей рукописи, я встречал какого-нибудь ветерана с палкой… и поспешно сворачивал в сторону, чтобы не нарваться на затяжной разговор о войне, о праздничных сталинских временах и невыносимых ельцинских буднях. Мое недалекое страшное будущее воочию проходило предо мной в облике этих полуживых людей, и тоска сжимала сердце… ПРОЧЬ, ПРОЧЬ!
А сочинялось и писалось па удивление легко, особенно в дождливую погоду. Рукопись молодела и крепла, точно окропленная живой водой, о чем я сообщил Наташе, когда мне удалось дозвониться ей. Она отвечала, что рада за меня. Так и должно быть! ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ ЕЕ ПРИСУТСТВИЯ!
— Не глупи, Наташа. Только о тебе и думаю поминутно, — сказал я.
Она невесело рассмеялась — не поверила. КАКАЯ ПРОНИЦАТЕЛЬНАЯ!
— В субботу у Сережи свадьба, — услышал я после короткого молчания. — Ты не сможешь, конечно, приехать?
— Увы, нет. Да и зачем я там нужен? Передай мои поздравления молодым. Подари им что-нибудь от моего имени, хорошо?
— Хорошо, — скупо ответила она.
Напоследок я спросил, слышно ли что-нибудь об Автономове. Наташа не смогла мне сообщить ничего нового.
Впрочем, через несколько дней, а именно в субботу, когда я сидел над своими листами, перемарывая их и перебеливая, раздался сильный стук в дверь. Затем она широко распахнулась. На пороге стоял сам коммерческий директор, незваный и нежданный. ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА НАРОДУ!
— Принимаешь гостей? — спросил он с порога.
Я смотрел на него промаргиваясь.
— Ты ли это, Костя?
— Я. Я!
— Ну, тебя не могу не принять, — встал я со стула и пошел ему навстречу. Мы обнялись, похлопывая друг друга по спинам.
На Автономове были светлая распахнутая ветровка, голубая рубашка, потертые джинсы. На плече висела большая сумка. Его лицо, желтоватое какое-то, точно прокуренное или, верней, подернутое паутиной усталости, мне сразу не понравилось.