— Как бы не так!
— Или другое: не любишь ты по-настоящему свою Натали. Она нужна тебе как домохозяйка, не больше. Признайся.
— Давай замнем, Константин Павлович.
— А-а! Рассердился! Правду ты не любишь. А я вот говорю тебе как на духу: я без Милены кое-как вытягиваю рабочий день. Я тоскую без нее, я маюсь, Анатоль. Жду не дождусь, когда увижу. Часы считаю.
— То-то ты у меня здесь коньяк хлещешь!
— А почему, знаешь? — крутнулся в кресле Автономов.
— Догадываюсь. Вы поцапались.
— Да, правильно, поцапались. Даже не так. Крупно поссорились. А почему, знаешь? Я тебе скажу. Кому я еще могу довериться? Но ты не вздумай при случае проговориться своей Натали. Слышишь, Анатоль? Не вздумай.
— Очень мне это надо, — хмыкнул я.
— Она сегодня ночью… — Автономов сглотнул комок в горле, — опять не пустила меня к себе, — проговорил он раздельно и внятно, с тихим ужасом. И замер, ожидая моей реакции. Я захохотал, чем сразу взбесил его.
— Ты что? Ты что рыгочешь?
— Ох, не могу, Костя! Смешно.
— Чего тебе смешно, недоумку?
— А то… ха-ха-ха!.. как ты это сообщаешь.
— Как?!
— Как о вселенской трагедии, Костя, по меньшей мере.
— А это не трагедия по-твоему? Нет?! Я ее прошу, умоляю, можно сказать, а она ногой дрыгает, спинывает меня, на раскладушку гонит. Это как? Это комедия по-твоему?
— Ох, Костя, не смеши снова! Ты что, впервые живешь с женщиной? Раиса разве не давала тебе иногда от ворот поворот?
— Это я ей давал от ворот поворот, а не она мне!
В последние годы, да? А в молодости, когда вы от души миловались? Получал же ты отказы, и неоднократно, наверно. Чего ж ты хочешь от Милены? Может, она устала. Может, опасный период. Может, просто не было желания… у них это бывает. В чем трагедия?
— Какой ты умный, писака! Все-то ты знаешь-понимаешь! — противно засюсюкал Автономов. — А я тебе скажу: здесь что-то не так. Она мне принципиально отказала, я это почувствовал. Ее, видишь ли, мои обвинения за живое задели.
— Какие обвинения?
— СПРАВЕДЛИВЫЕ!
— То есть?
— Я в пятницу к ней на работу заехал без предупреждения. Около шести часов. Все уже расходятся по домам, а она, представь, сидит преспокойно в чужом кабинете, покуривает и болтает с неким Ростроповичем, ты его не знаешь.
— Как не знать! Знаменитый виолончелист. Муж Галины Вишневской.
— Не остри, остряк! Покуривает, болтает, домой не спешит. А ему палец в рот не клади, этому Ростроповичу. Он бабник еще тот. Молодой, смазливый. В Израиль, между прочим, собирается.
— Ну и что? Ты испугался, что заберет Милену с собой в Израиль?
— Эх, Анатоль! Так бы я тебе и врезал, не будь ты Тоболяком! Не в Израиле дело. А в том, что сидит, покуривает, разговаривает, как свободная женщина.
— А кто она по-твоему? Рабыня твоя? Наложница?
— Она жена моя фактически!! — заорал Автономов. — Забыл? Я фактически ее муж. У нас семья фактически, а она такое себе позволяет! — заметался он по комнате.
— И ты выразил ей свое негодование? — закурил я сладкую сигарету «Кэмел».
— Да! — остановился он передо мной. — Я ей дома, когда девчонка на улице гуляла, все высказал. Сказал, что я не могу такое терпеть, все ее Шуры-муры.
— А после этого полез к ней в постель?
— Не полез, не полез, выбирай слова! Мы всегда вместе спим. А тут прогнала, это как?
— А ты что ожидал после такого скандала?
— Я успел покаяться до того, как полез.
— Слабо, значит, покаялся. Неубедительно.
— Нет, не в этом дело! Она… я почувствовал… не обо мне думала. Она думала об этом Ростроповиче!! — сильно скрипнул зубами Автономов. — НАЛЕЙ! — приказал он.
Почти сразу, без плавного перехода из трезвого состояния в стадию опьянения, как бывает у людей нормальных, вроде Сочинителя, Автономов, будучи внешне вполне дееспособным, вдруг мгновенно и глухо заснул в кресле. Только что стоял передо мной — живой, возбужденный, даже агрессивный, и вот на тебе: храпит с закинутой головой, приоткрытым ртом и оскаленными зубами — страшноватый и незнакомый. (Недаром я сплю всегда лицом к стене. Это чтобы Наташа не увидела утром мое лицо, не напугалась и не поразилась моей древности.)
Я взял початую пачку сигарет, зажигалку и тихонько вышел из комнаты.
Серенький был денек, без дождя, но и без солнца, самый что ни на есть творческий. Но для меня уже пропащий. Уже не восстановимый в зоркой, ясной трезвости. Уже неплодотворный. Уже, считай, вычеркнутый из остатних немногочисленных дней жизни. Обещающий, правда, вечернее чтение книги интересного экспериментатора Карлоса Кастанеды. Это в том случае, если дружище Автономов надумает уехать последним автобусом. А если останется на воскресенье, то последует, как Бог свят, продолжение застолья.