- Я-то тут причем, какого лешего меня сюда занесло?
- Тут вопрос тонкий, - ответил Николай Семенович, опустив глаза, и снял невидимую пушинку с рукава. - Я бы даже сказал, эзотерический. Разрешите сделать предположение?
Пушкин только рукой махнул.
Гумилев проговорил задумчиво:
- Вы - поэт. Самый талантливый из всех, кого знаю. Я - поэт. Тоже не из последних, смею надеяться. Вы человек непростой: рисковый, неуживчивый, неправильный. Даже раздолбай где-то. Я такой же. Я сейчас в Абиссинии, из этих же краев ваш прадед. Вот сейчас сидел здесь, ваши строки вспоминал. И раз вы сюда пришли, значит, вам предлагается то же, что и мне.
- Да ни за чем я сюда не приходил! - хлопнул себя по колену Александр Сергеевич.
- Ну, вас сюда пришли. Какая разница. А зачем - я знаю. Идите сюда.
Настырный новый знакомый обошел необъятное дерево, присел, наклонился, раздвинул редкую поросль пожухшей травы. Из под узловатых корней сбегал по камням едва заметный ручеек. Гумилев подставил ладонь под тонкую струю:
- Видите? Вот он, источник. Если высоким стилем, то Источник Поэтов. Вдохновение в обмен на годы. Пьете из ручья - ваши стихи и проза будут жить вечно, но умрете вы довольно скоро. Не пьете - мирно угаснете умиротворенным дряхлым старцем в кругу семьи, но ничего особенного ваши будущие вирши представлять не будут. быстро выдохнетесь без вдохновения. Прошу, выбирайте.
- Как - выбирайте? Что выбирайте? Quelle absurdité! Я не пишу прозу!
- Вот-вот начнете.
- Все равно, не желаю ничего пить! И есть не желаю! Я ухожу!
- Не получится. Пока не выберете свой путь - не получится.
- Это мы еще посмотрим! - Пушкин резко вскочил, рванулся по склону не хуже твоего носорога, нырнул в кисельную тишину ночного тумана. Влажная темнота не хотела расступаться. Оплетала сырыми нитями, пружинила, отбрасывала назад. Скалилась гнусной харей: казалось еще чуть-чуть, и вопьется в лицо, забьет ноздри, высосет глаза, вырвет язык. В какое-то мгновение поэту почудилось, что он застрял в волглой паутинe навсегда, и не чувствует ни рук ни ног, словно уже начал растворяться в мокротной зыби без конца и края. Уже плохо понимая, где право и лево, верх и низ, из последних сил рвался из ловушки. Показалось - впереди забрезжил просвет. Пушкин навалился грудью, закричал, ринулся в образовавшуюся брешь... И снова оказался рядом с треклятым ручьем и чертовым долговязым собеседником.
Шлепнулся задом на холодный валун, утер рукавом холодный пот со лба, вздохнул-всхлипнул громко.
- Не получилось? - сочувственно спросил Гумилев . - Сочувствую. Сам через это прошел не один раз. Ощущение не из приятных.
Пушкин только головой помотал, сказал обреченно:
- Я женюсь скоро, приступы у меня, долги карточные. Спокойно пожить хочу, понимаешь?
- Понимаю.
- А ты? Ты пил?
Собеседник молчал, подкидывал в ладони круглый голыш.
- Нет, не буду я воду из этого источника! - торопливо, будто боясь, что его остановят, заговорил Пушкин. - И так уже лучший поэт империи. На мой век славы хватит! У меня хандра, ревматизм, аневризм. Я устал. Меня травят со всех сторон. Денег нет. Хочу покоя! Очень хочу! Вот ты из будущего, Гумилев. Много мне жить осталось со всеми этими вдохновениями? Опять молчишь? Значит недолго. Все, решил, ухожу! Уже можно?
Однако почему-то стоял, медлил, переминался с ноги на ногу. Долговязый Гумилев все сидел, не двигаясь, все смотрел куда-то в сторону.
- У тебя какое прозвище в детстве было? - спросил вдруг.
- Тigre-singe. Обезьяна с тигром, - расплылся в улыбке Пушкин. - А у тебя?
- Изысканный жираф! - оживился собеседник. - Хочешь стихотворение о нем прочитаю. Свое.
- Давай!
- Ну как? - тревожно спросил Гумилев, закончив.
- Хорошо! - похвалил Пушкин. - Не так, конечно, как у меня, но чувствуется талант. А что ты там говорил про мою прозу?
- Да хоть "Повести Белкина". Прямо сегодня начать можешь... Мог бы...
- Не собираюсь, - сердито засопел Пушкин. И тут же спросил. - А стихи, что напишу? Ты помнишь что-нибудь?
- Помню, - вздохнул собеседник. - Я много чего твоего наизусть помню. Вот слушай:
'Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,