— К сыну в больницу. Гланды ему вырвали.
— Ну и как?
— Поправляется. К концу недели обещали выписать.
— Та-ак… А что ты надулась, как мышь на крупу? Как живешь-то, Фросина Петровна?
— Живем — хлеб жуем. С пуговки на петельку перебиваемся.
— Что ж так?
— Не вам бы, Роман Андреевич, про то спрашивать…
— А-а… — председатель понимающе улыбнулся, крутнул головой: «Ну и ну!» — Обижаешься, значит? Гм…
Некоторое время ехали молча. По сторонам мелькало жнивье, а потом пошла свекла, припорошенная у обочины рыжей пылищей.
— Центнеров по триста пятьдесят, пожалуй, возьмут, — заметил Бурлака, искоса поглядывая на Фросю, словно приглашая к разговору. Но Фрося не отозвалась, сидела ровно, в напряженном ожидании. Руки ее, по-мужски широкие, с утолщенными мослами пальцев, лежали на корзине. Лишь на ухабах Фрося хваталась за поручень, но позы не меняла.
На горизонте клубились облака.
— Это старший-то в больнице?
— Старший.
— Сколько же ему?
— Четырнадцать.
— Гляди ты! — удивился Бурлака. — А вроде как вчера замуж тебя выдавали!
Фрося невольно улыбнулась и сбоку посмотрела на председателя, словно желая удостовериться, тот ли это человек, который тогда, накануне свадьбы, нежданно пришел к ней в дом.
Тогда неделю бушевала вьюга, заваливая село сугробами по самые стрехи. Выйдешь на порог — свету белого не видать. А председатель пришел, снежным комом ввалился в сени. Стряхнул снег, обмахнул веником валенки — молодой еще, разрумянившийся. В горнице посидел на лавке у стола, оглядывая убранство — топчан, застланный пестрядью, кровать со взбитыми подушками, фотографии в застекленных рамках. «Ну, Фрося, — подытожил будто, — говори, что тебе на свадьбу подарить». Она так и залилась краской. Чего-чего, а уж этого никак не ожидала. Она тогда сказала, что ничегошеньки ей не надобно, что, мол, деньги у нее есть… Конечно, она и рада бы купить что-нибудь красивое по такому случаю, только ведь в сельмаге ситец, фуфайки да хомуты…
Потом уже люди рассказывали, как в тот же день Бурлака снарядил «Беларусь», сел в кабину к трактористу. Метель не утихала, и только под вечер добрались они до райцентра — и прямо на квартиру к председателю райпотребсоюза. «У меня лучшая звеньевая замуж выходит, — с ходу, без предисловий сказал Бурлака. — Так вот: чтоб завтра была шубка, настоящая, цигейковая. И сапожки импортные, самые лучшие. Из-под земли достань. И знать ничего не желаю! А не будет — пеняй на себя!»
Через два дня Фрося купила и шубку и сапожки, и все пришлось впору, будто сшито было на заказ. А в самый день свадьбы правление подарило ей роскошный зеркальный шкаф (он и сейчас цел-целехонек) и радиолу.
Золотое то было время! Она, правда, и потом, замужней, не могла пожаловаться на судьбу. Много ли в их селе девчат, чей портрет красовался бы на районной доске Почета?! Или, скажем, кого еще посылали на республиканский слет свекловодов? Помнится, даже когда прикатили за ней на «Волге», Фрося вое еще не верила. И до сих пор не знает, была ли счастлива в те дни — ведь столько было волнений! Наверное, была все же. Выехали уже перед вечером, и, когда проезжали мимо плантации, увидела Фрося своих девчат, попросила остановиться, чтоб попрощаться — не дай бог подумают, что загордилась! «Фроська! — ахнула пухлощекая, вся как тугой бутон Вера Михейчикова. — Так тебя ж и обнять-то боязно — такая ты нарядная!» А Фрося думала: пусть бы уж кого другого послали, зачем ей, неотесанной, от бураков и гички да прямо в столицу. Боже, вот уж опозорится! Потом, когда вернулась из Киева, рассказывала девчатам, как в большом длинном зале с белыми колоннами шла по ковровой дорожке к сцене, где вручали ордена, шла и думала об одном: хоть бы не зацепиться где да не упасть! Бабы не верили, смеялись…
Было это давно, лет восемь назад, а помнится все до мелочей. Тогдашний ее урожай, самый высокий в районе, по нынешним временам не ахти какой важный: так себе, чуть выше среднего. А тогда Роман Андреевич сказал ей: «Теперь ты, Фрося, наш маяк. Так что давай, знаешь, свети!» Но Фросе после того слета как-то не везло…
А вскоре появились и более удачливые соперницы, и главная среди них — Нинка Лощинская, разбитная, красивая молодица, и в работе лютая и на язык бойкая. Такая не станет прятаться от корреспондента, как однажды было с Фросей.