— Мыши?..
— С вами говорить — надо здоровье иметь! — рассмеялась беззлобно дочь, переходя на обычный язык и адресуясь уже к Виктору, устанавливавшему ведра на лавке перед хатой. Передохнув таким образом, Марина вновь наклонилась к волосатому дедову уху, напрягла голос: — Зачем вы скрыню ту запирать стали? Кому нужно ваше богатство?
Она долго и обстоятельно растолковывала деду, отчего в обиде на него и Петр, сын, и невестка, при которых он доживал свой век, разъясняла настолько громко, что слышно было и на улице.
Дед Михалко молча слушал, лодочкой приставив к уху ладонь. Челюсть при этом у него слегка отвисла, и дочка нет-нет да невольно и заглядывала в приоткрытый черный рот, беззубый, с посиневшими губами, точно это была щелка в тот свет.
Вскорости после смерти бабки, державшей в руках все домашнее хозяйство, в семье пошли ссоры да раздоры, и дед в результате оказался почти без призора. Так что когда летом приезжала из города Марина с мужем и детьми, ей все выкладывали жалобы: и дед, и брат, и братова жена… Две-три недели, пока были гости, дед Михалко блаженствовал, сытый, обстиранный и обшитый, заметно добрела невестка, и в доме царили мир и благоденствие. А после отъезда гостей скоро все шло по-старому.
Жил дед в полутемном закуте около печи, задернутом ситцевым пологом. Тут стояла старая деревянная кровать, которую теперь и увидишь разве что в музее старины, широкая, с дощатым днищем, выстланным соломой. Поверх соломы дед складывал привезенные дочкой гостинцы — комплекты белья, штаны и сорочки… Поверх всего этого стелились рядна, и в углу под иконой всегда лежал разивший овчиной еще прадедовский тулуп. Очень удобная для деда постель — всегда наготове, ни стелить не надо, ни убирать, а если и спрятать в нее что — не сразу найдешь!
Пока Марина перетряхивала, выносила и развешивала все это кроватное добро, дед Михалко заглядывал в закуток, придерживаясь рукой за стену, заглядывал с детским живым любопытством, точно содержимое кровати представляло интерес, сродни тому, какой вызывает вскрытие скифского клада. Из темного угла глядел с иконы засиженный мухами Иисус Христос, предостерегающе подняв сложенные в пучок персты.
— Хай бы оно там было!.. — иногда говорил дед Михалко и, пошатываясь, сторонился, пропуская дочку с очередной охапкой кроватного барахла.
Наконец настал черед сундука. С незапамятных времен стоял он в темной, без окон, каморе среди мешков с зерном, кадок и разной домашней утвари. Виктор с сыном Олегом, студентом, примерившись, подняли его и, с трудом развернувшись в сенцах, выставили во двор.
Вынос дедовой скрыни явился, разумеется, событием из ряда вон выходящим, поскольку никто из домашних, исключая старого хозяина, ни разу не видел скрыни вне каморы, где она, похоже, вросла корнями в землю, — казалось, ни поднять ее, ни сдвинуть. А вот поди же, как просто все оказалось: взяли да и вынесли! Поставили посреди двора, и на дворе много солнца, у хлева куры бродят, по улице машины и подводы проезжают, люди проходят, и никто не ахает, не изумляется, хотя вот оно, чудо, у всех на виду!
Домашние обступили скрыню, точно это невидаль какая была, и даже маленькие внуки, народ очень занятый, оставили игру, привлеченные необычной картиной: дедова скрыня!
— Любопытно, весьма и весьма любопытно! — приговаривал Олег, потирая руки в ожидании, когда скрыня будет отперта. — Лешка, тащи сюда фотоаппарат, тут сейчас что-нибудь уникальное явится миру!
У Олега длинные, до плеч, волосы, перехваченные на лбу тесемкой; над верхней губой и на подбородке чуть пробивается юношеский пушок. Узкие спортивные брюки и обнаженный торс, загорелый и мускулистый, выдают в нем заядлого спортсмена.
Скрыня была сплошь опутана липкой пыльной паутиной, снизу вся источена шашелем и с такими великолепными, проторенными многими поколениями мышей дырами, что ими наверняка пользовались еще грызуны периода войны, а может, и далекие предки их. Домашние смотрели на сундук дедов так, как если бы это был саркофаг фараона, изъятый из гробницы, где он простоял в забвении три тысячи лет.
Какой возраст сундука, этого и сам дед Михалко не мог сказать, потому что сундук был бабкиным приданым. Когда-то везли его с почетом в дом жениха, и был он символом семейного счастья и благополучия. А потом пошли иные времена, и оказался сундук в каморе.
Пока дед искал ключи, Олег потрогал скрыню, и тут все убедились, что замок имел чисто символическое значение: сундук легко расслаивался на части.
В нем оказались куски слежалого домотканого полотна, ящичек с остатками изгрызенных мышами свеч и бумаг, стопка платков, припасенных дедом для своих похорон, комплекты слипшегося ненадеванного белья — все это было пересыпано, загажено бумажной и прочей трухой вперемежку с мышиным пометом. На внутренней стороне крышки коробились вылинявшие цветные вырезки из «Огонька».