— Отделка… В стиле рококо! — разочарованно фыркнул Олег и тут же отчалил, утратив к скрыне всякий интерес.
— Пропало все… — охала Марина, перебирая вещи. — Все поедено! То зачем же держать все это под замком? Кто его у вас заберет? Мыши свечки все съели и всю вашу божественную амуницию. Псалтырь — или что это? — и то обгрызли!
— Ага… — кивал дед головой.
Марина полистала какую-то книжицу явно божественного содержания — с ломкими желтыми страницами, заляпанными воском, и основательно подпорченную грызунами.
— Отчего ваш бог не покарал мышей за то, что они святое писание погрызли? Почему не покарал, спрашиваю? — кричала деду в волосатое ухо, потрясая обезображенным томиком, и глаза ее светились озорством. — Он должен был наслать на них мор или что там еще? Почему не наказал, если он всевидящий?
— Ага… — многозначительно, с султанской степенностью соглашался дед Михалко и молодо хмыкал, точно взбрыкивал, с веселой беспечностью махая рукой: — Поели, га?!
— Зачем же их наказывать? — вступился за мышей Олег, ножиком строгавший в тени ореха деревянную безделушку. — Съели и, стало быть, прониклись святым духом. С точки зрения культа это весьма похвально. Грызть основы учения в прямом смысле — что может быть трогательнее? Это же свидетельство бесконечной верности и преданности…
— Ну, зарядил! — отмахнулась Марина, выкладывая между тем содержимое скрыни на траву. — Ты-то учебник по сопромату небось не сгрыз перед экзаменами.
— Учебник из институтской библиотеки, общественное достояние, как можно?..
Опершись на палицу, дед Михалко время от времени подносит к уху заскорузлую ладонь, тщетно старается уловить нить разговора, понять, отчего это смеется дочка и почему размахивает ножиком внук-студент. Корявые огрубевшие руки деда белым-белы, точно у некоего интеллигента-чистоплюя, гнушавшегося черной работы, сроду не державшего ни лопаты, ни вил, ни цепа, ни серпа… Кажется даже, будто дед Михалко нарочно вымачивал их в каком-то отбеливающем растворе. Только вот крепкие окаменевшие ногти да жесткие ладони с еще не сошедшими мозолями и бурыми старческими пятнами на тыльной стороне никого не обманут: это руки крестьянина, трудившегося всю жизнь без роздыха; и даже сейчас не разгибающиеся, сведенные тяжкой работой пальцы, покоясь на палице, временами подрагивают, будто видят тревожные дурные сны.
Солнце уже поднялось над крышей сарая. Высохла роса. Стало припекать.
Скрыня наконец опорожнена, перевернута вверх изрешеченным шашелем днищем.
— Смотрите, дядьку, и вот дырка! — кричит в восторге и ужасе восьмилетний Сережка, и глазенки его блестят от возбуждения. — Да еще какая! И вот опять… Дедуня, несите молоток и цвяшки, будем ремонт делать! Молоток и цвяшки, чуете?
— Молоток? — наклоняется к внуку дед. — То ты ж вчера носил по двору, куда подевал? В огороде погляди…
Дед и внук неплохо понимали друг друга, потому что, когда отец и мать уходили на работу, малый и дед оставались на хозяйстве, коротали вдвоем дни. Дед больше, правда, дремал, сидя на дровах под орехом, а непоседа Сережка успевал за это время переделать кучу дел. Однажды он сжег соломенный курень, укрывавший погреб. Сарай уцелел. И хата тоже. А курень сгорел. Пришлось отцу новый погреб сооружать.
— А это видите? — Марина показывает деду какую-то бумажку голубого цвета, сложенную вчетверо. Развернутая, она похожа на блин с сильно зазубренными краями. — Это Петькин аттестат зрелости!
Дед Михалко хмыкает с прежним веселым удивлением, поражаясь тем причудливым очертаниям, которые приобрел документ об образовании, пролежав без движения полтора десятка лет: это же надо так обгрызть!
Потом внимание всех переключается на бумаги, обнаруженные в ящичке. Тут в числе прочего оказалось и последнее письмо старшего сына, без вести пропавшего еще в сорок втором, и квитанции об уплате членских взносов в сельскую потребительскую кооперацию, датированная тридцать вторым годом…
Когда наконец содержимое ящичка изучено, мужчины вновь принимаются за сундук, а Марина сортирует платки, белье, отдельно складывая в стопки то, что уцелело. На глаза ей попадается покрывало, приготовленное дедом на случай собственной кончины: льняная простыня с тиснеными рисунками из библейских сюжетов и старославянской, с титлами, вязью по краю.