Ночь была теплой, безросной. В редком соснячке, тянувшемся вдоль берега ставка, тыркали сверчки. Смутно белел «Москвич», приткнувшийся у кустов. Молчала вода в темноте, и лишь изредка по ней неведомо отчего то там, то здесь проходила светлая струя и тут же гасла. Ни всплеска, ни шороха.
— Спать будем? — спросил Яхно, зевнув с хрустом.
— Какой там спать — скоро светать начнет! — отозвался Никифоров и осветил фонариком часы на руке. — Три. Да в такую ночь дрыхнуть разве можно? Погляди кругом: тишь, благодать божья. В кои-то годы вытащил его на рыбалку, а он — на тебе! Рыбак… Евгений Иванович, что нахохлился, как воробей в ненастье?
— Да нейдет из головы эта история, — очнулся Алтухов, задумчиво глядевший на слабый огонек костра. — Хочу понять и не могу. Нас с вами, бывших фронтовиков…
— Ну хватил! — засмеялся Никифоров. — Нашел что сравнивать: божий дар с яичницей!
— Нет, ты погоди, — заупрямился Алтухов. — Война тоже ведь убийство. В какие бы мы одежды ни рядили ее — суть та же, верно?
— Физиологическая, — уточнил Никифоров. — Или какая-то там еще. Формальная, словом. Но не общечеловеческая, не гражданственная.
— Кто-то едет… — сказал вдруг Яхно.
По ту сторону ставка из-за горы брызнул в темноту свет фар, затем погодя вылупились два светящихся шара: машина катилась по дороге, затем свернула, осторожно пошла по косогору и стала накренясь. Свет погас, хлопнула дверца.
— В самый раз, — оценил Никифоров. — На той неделе в эту пору я уже двух вынул. А нынче что-то не того. Дождь, видно, будет.
— Хотите, ребята, поведаю вам об одном случае, — предложил Алтухов. — Давнем. Но имеющем отношение к нашему разговору.
— Валяй, Женя, — одобрил Никифоров, доставая сигарету. — Слушаем.
— Было это на Северном Кавказе в сорок третьем, — начал Алтухов. — Я тогда еще, можно сказать, сосунком был. Шестнадцать лет, допризывник. Правда, пришлось уже хлебнуть… Это сейчас шестнадцатилетние инфантильные какие-то, беспомощные в житейском плане, а тогда, в войну… Ну, сами знаете. На Кавказ мы эвакуировались вместе с семьей хозяина, у которого снимали квартиру. Отец, понятно, в действующей армии, терять нам нечего, распродались кое-как. Ну мы — мать и нас двое лоботрясов — и подались за компанию. Сама мать, конечно, не отважилась бы. Словом, оказались мы в одной станице. Казаки, кубанки, горы, черкесы — все необычно. Хлеб из кукурузы, чурек называется… А где-то через три или четыре месяца — в августе так — и немцы следом за нами. Настигли-таки! Продержались они недолго. Туранули их с перевала так, что драпали, оправиться некогда было. Крепко всыпали! Ну а полицаи — кто ушел с немцами, а кто в горы, в леса. Там такие места, что черта с два оттуда выкуришь. Сто лет можно жить, и никто не достанет.
— Достанет! Советская власть везде достанет! — заметил Никифоров.
— Вообще да. Но в то время — война, фронт… Кто ими будет заниматься! Вот и организовали в станице истребительный батальон по ликвидации этих недобитков. В основном из допризывников. Помню, дали винтовку, французскую — как она там оказалась, ума не приложу! — ствол дли-инный, тяжелая. И еще — «коня гнедого с черкесским новеньким седлом». Это так в песне поется. Чтоб не затягивать преамбулу…
— Вот-вот, — подхватил Никифоров. — Давай с середины.
— Однажды под вечер является к нам в штаб капитан Карпенко, начальник районного энкавэдэ. Вообще он в станице и дневал и ночевал, потому что она на особом положении в районе была: за ней до самого хребта ни одного населенного пункта. Ну а мы как раз собирались в ночное дежурство. Построили нас во дворе, как обычно, а тут выходит и капитан. Молодой еще, лет тридцати. Суховатый такой, хлесткий. Но, видим, устал, мятый будто. Работы у него, конечно, по горло: там сырзавод разграбили, там командировочного убили… Полицаи все свирепствовали. Вышел к нам капитан и стал речуху толкать, как теперь говорят. «Есть сведения, — говорит, — что некоторые из вас оставляют посты, идут на посиделки, на вечеринки всякие. Оно, — говорит, — сидеть на лавке и девку лапать куда приятнее, нежели службу караульную нести. Пока вы, мол, у девчат пазухи проверяете, все ли там на месте, по станице пешком расхаживают полицаи…» Ну у братвы — рот до ушей. Разнос разносом, а если начальство в тонкости понимает ситуацию, это уже приятно, что там ни говори. Капитан видит — морды довольные, и сразу улыбочку вон и пошел чихвостить. Говорит и все время нет-нет да в мою сторону и поглядывает. Что такое, думаю? Вроде по посиделкам не шляюсь (дурак в этом деле был). Ну, иной раз на дежурстве, бывало, стрельнешь из винтовки. Стоишь, стоишь — спать хочется, аж глаза слипаются. Ночь, никого. Река шумит на перекатах. Возьмешь и пульнешь со скуки. Чтоб воинский дух в себе поддержать, сон отогнать. Да оно, признаться, очень уж интересно было, как трассирующая летит в темноте. Словом, пацаны. И самое обидное, что сколько ни дежурил — ни одного полицая и в глаза не видел. Может, они и попадались, так откуда мне, эвакуированному, неместному то есть, известно, полицай он или нет? Я в лицо одного Рыбалко только и знал, и то потому, что жили по соседству, через дорогу. Посматривает на меня капитан — я на правом фланге стоял, рослый был, — а я в догадках теряюсь… Ну, распустили строй, подзывает меня. Фамилию спросил, откуда, мол.. Повел меня в караулку — и к начхозу: «Выдай ему четыре обоймы. Со мной пойдет». А куда и зачем — по дороге, мол, объяснит мне. Ага, думаю, вот оно что: в дело берет! А получилось в тот вечер так, что никого из актива в штабе не оказалось. Жарков — был у нас такой отчаюга, фронтовик, по инвалидности вышел — так тот, помнится, на Преграднинский тракт подался: там неподалеку от кошар двух командировочных обстреляли. А Пашка… Вот уж и фамилию позабыл… Ну да ладно, потом вспомню. Этот за Рыбалко уже с неделю охотился. «Рыбалил», как у нас говорили. Ну, в засаде сидел. Словом, выбор пал на меня: за неимением гербовой… С самим Карпенко на боевую операцию — это что-нибудь да значило!