Приехал как-то местный, из области, поэт с заданием от телестудии написать очерк о звеньевой-орденоноске. Побыл немного и пришел с жалобой к Бурлаке: «Я отдаю должное великой скромности вашей Лукиной. Но ведь она просто убегает от меня: хату на замок — и поминай как звали!» Председатель тогда вступился за Фросю, рассказал, что она за человек…
— Эка, прет, дьявол! — выругался Бурлака, завидев впереди вынырнувший из ложбины самосвал, за которым вполнеба упруго клубилась пылища.
ЗИЛ быстро приближался, и вот в грохоте мимо пронеслась широкая голубая спина капота, курносый парнишка за рулем с сигаретой в углу рта… Кабину «газика» заполнило удушливой пылью. Бурлака, поморщившись, притормозил.
Над свекловичным полем, зримо оседая на ботве, уходил в сторону рыжий туман, будто тень от промчавшегося вихря.
Бурлака, повременив, вдруг повернул ключ с цепочкой и брелоком, и мотор заглох. Стало тихо.
Фрося недоуменно посмотрела на Романа Андреевича. А тот как ни в чем не бывало вытряхнул из пачки папиросу, помял, постучал о ноготь мундштуком, подравнивая пальцем вылезший из гильзы табак, — все не спеша, раздумывая. А потом, облокотившись одной рукой о баранку, повернулся к Фросе. Осмотрел открыто, изучающе, примериваясь.
От этого взгляда Фросе стало не по себе. В последнее время ей почему-то казалось, что когда Роман Андреевич и смотрит на нее, то вроде мимо, будто видит что другое. А сейчас в упор.
— Давай, Фрося, — сказал, прикурив, — уточним наши с тобой отношения. Поставим, как говорится, точки над «и».
— Давайте, — безропотно, без всякой охоты согласилась она.
На горизонте все так же стыли пышные облака. Где-то близко, у обочины, отозвался перепел и смолк надолго. В машине уютно пахло бензином, теплом тянуло от остывающего мотора.
— Ты как-то говорила, что я тебя в люди вывел. От души говорила или так? Ради красного словца?
Губы Фроси обиженно дрогнули.
— Понятно, — поторопился председатель, предупреждая ответ, — от чистого, так сказать, сердца. Верю. Почетом и уважением ты не обойдена, не так ли? Хату тебе отгрохали… Вправе ли я после всего этого рассчитывать на твою признательность?
— О чем это вы, Роман Андреевич?
— А о том, — твердо сказал Бурлака, не спуская с Фроси пристального взгляда, — что ты мне и колхозу намерена свинью подложить.
Фрося поняла, о чем будет речь. Она молчала, поджав губы, ровная, прямая, смотрела через ветровое стекло туда, где громоздились белые, точно лебединая стая, облака и лишь время от времени, пока Бурлака говорил, искоса, невзначай поглядывала украдкой в продолговатое зеркальце, видела выбритое мясистое, в прожилках, с чуть отвислыми щеками лицо, лохматые брови, жесткую, точно вспухшую, складку у переносья, энергичные и тоже жесткие губы. А тогда, в год Фросиной свадьбы, этой жесткости не было, и этих обвислых щек тоже не было, и взгляд был мягкий, веселый. За тем, прежним Романом Андреевичем, она готова была в огонь и воду, а этого, властного, с седеющими висками, она побаивалась, робела перед ним, как школьница перед учителем.
— Если твои девчата, и ты в том числе, если вы и дальше будете распускать всякие небылицы и ставить палки в колеса…
— Да какие же это небылицы, Роман Андреевич? — вспыхнула Фрося, и крылья носа ее затрепетали. — Вы у кого угодно спросите в селе, никто и сейчас не верит, будто учетчик ошибся на те три гектара, что оказались лишними у Лощинской. Просто нужно было сделать так, чтоб урожай у нее был выше.
— Значит, председатель мошенник? Плут и пройдоха? Так понимать?
— Я понимаю одно, — глухо, потупившись, сказала Фрося, — девчат моих вы крепко обидели.
— Это чем же я их обидел, скажи на милость?
— Будто не знаете… Если удобрение — так Лощинской в первую очередь. А транспорт? Бегаешь за бригадиром, пока упросишь, уломаешь… А Лощинской — пожалуйста! Без слов. А когда бураки копали, так новый комбайн ей дали, а нам — на тебе, боже, что нам негоже: день работает, два стоит. А потом дожди… Лощинская, значит, пусть рекорды гонит, а я в поле, выходит, обсевок? Все знают — вы хотите, чтоб ей Героя присвоили: как же, мол, такой колхоз, а Героя своего нету? И колхоз, дескать, сразу прогремит… Ладно, пусть присваивают. Но почему наше звено на задворки оттирают?
— И земля у нее, конечно, получше? — сощурился Бурлака.
— И земля тоже. Ей сеять по озимым, а нам…
— Вот-вот: нам, нам… А знаешь, говорят, в чужих руках ломоть шире!
— Это я-то завидую?
— Нет, что ты, — сказал уже мягче председатель, которого Фросина столь неожиданная запальчивость будто даже развеселила: эк ее жареный петух клюнул! — Просто человек так устроен. Раз, мол, Лощинская приходится Бурлаке троюродной сестрой, значит, ей и кусок пожирнее. А мне это что нож в сердце! Работает человек с душой, с огоньком — почет ему, слава и уважение. Вот мой закон. Другого не признаю. А насчет Героя… Что ж, тут верно. Кривить душой не стану. Мы не хуже других. И нам сейчас нужны люди цепкие, активные.