Вышли мы из штаба, уже когда стемнело. В мае это, должно, было или в июне, акация, помню, в переулке цвела. Свернули на широкую улицу — длиннющую, через всю станицу тянется. И тут капитан мне и объясняет, что идем брать полицая, который из лесу домой должен заявиться. На свидание с семьей. «Ясно?» — спрашивает. «Ясно», — говорю. Будто всю жизнь только тем и занимался, что ловил полицаев. Ясно-то ясно, маракую про себя, а как это — брать? Что я должен делать, где стоять и вообще какой план самой операции? Уж очень будничным и кратким показалось мне разъяснение. Прежде мне не приходилось быть в подобных переделках, и я, знаете, немного растерялся. И почему, думаю, капитан, так присматривался ко мне? Может, маракую, припомнил, как я помог ему распутать одно дело? А было это так…
— Ты не отвлекайся, — напомнил Никифоров. — Давай по существу.
— Не перебивай, — вступился Яхно. — Пусть рассказывает. Куда спешить-то?
— Непонятно будет… — оправдывался Алтухов.
— Ну, валяй дальше, давай.
— Как-то весной — я тогда еще не был в истребительном — сижу я дома и вижу из окна, как к Рыбалко подкатила телега. Вижу, спрыгнул с нее Карпенко — его у нас в станице все знали — и, значит, в калитку. С портфелем. Желтый такой, объемистый. Кожаный. А через какое-то там время, гляжу, направляется к нам. Короче, никого из старших у нас в доме не оказалось, и я был приглашен как свидетель, как понятой. Ну, захожу в горницу. Сел на табуретку, жду, что же дальше. А капитан походил по комнате… Все так к вещам присматривается, прицеливается. Спрашивает у хозяйки, где, мол, муж, когда в последний раз виделись… Потом попросил у нее документы. Ну, та открыла сундук — огромный, железными полосами окованный, с картинками на крышке — и стала рыться в нем. Неохотно так. Порылась и положила на стол потрепанную обложку, начиненную бумажками всякими — квитанции там и прочее. Я еще успел заметить надпись на обложке: «Наша Родина». Учебник, кажется, такой был. Поразило меня тогда: «Наша Родина» — и предатель, оборотень. Ну, капитан покопался в тех бумажках и отложил синий временный паспорт и фотокарточку хозяина. «Больше никаких документов нет?» — спрашивает. Полистал паспорт, посмотрел карточку. Долго смотрел. И пальцем так по ней слегка пощелкал, точно оживить хотел лицо хозяина, бровастого, усатого казачины. Потом записал мою фамилию на листке, вложил туда паспорт и фотографию. «Это я возьму с собой», — говорит. Хозяйка плечами обиженно пожимает: «Берите…» Что, мол, тут поделаешь? Капитан оправил гимнастерку под ремнем и опять по горнице туда-сюда. Высматривает. Ищет что-то. «Давайте, — говорит, — хозяйка, еще разок посмотрим, что там у вас в скрыне». Ну, та снова полезла в сундук, стала перекладывать вещи, а капитан сзади нее стоит и через плечо в сундук заглядывает. «А ну-ка, — говорит, — переверните эту шапочку. Подайте-ка ее сюда». Вижу, хозяйка вынула шапочку, красную, в пухе вывалянную. Встряхнула и подала. «Откуда она у вас?» — спрашивает капитан. А я как увидел эту шапочку — так и обмер весь, оцепенел будто. Узнал… Милкина это шапочка, Сашкиной сестренки. Ну, был у меня друг. Ну как друг? Тоже из эвакуированных, из Ростова. В станице мы уже подружились. Оба заядлыми книгочеями были. На базу иной раз в карты поигрывали. Это еще до немцев. А как те пришли, что-то не появляется мой Сашка. Однажды утром иду мимо комендатуры — Сашка и его мать двор подметают. На руках желтые повязки и надпись: «Юде». Слышал, как немцы с евреями обращаются, но вот так увидеть… Стою, потрясенный, а Сашка отвернулся, будто не узнал меня… В общем, всех евреев в станице немцы взяли на учет и обязали выполнять самую грязную работу: чистить конюшни, сортиры, подметать улицы. А потом разнесся слух: все шестьдесят семейств вывезены за станицу и расстреляны. Женщины, дети — все. Оставшееся имущество, барахло полицаи поделили между собой. Я по молодости не верил, хотя Сашку больше не встречал. Не верил, что можно ни за что расстрелять Милку — толстенькая такая, пухленькая девчушка с косой, что можно убить ее мать — я даже не знал, как ее зовут, — женщину добрую и совершенно непрактичную, до смешного непрактичную в житейских вопросах. Наконец, Сашку. За что? Ну, не вам это объяснять. Словом, в смерть их я не поверил. Молодость в это не верит. Не поверил даже и тогда, когда пришли наши и были раскопаны останки расстрелянных: как же так — был человек и вдруг нет его?! А вот как ту шапочку Милкину увидел в руках хозяйки… Одним словом, шапочку я опознал, и потянулась ниточка: в тот же день в сарае откопали два мешка с награбленным добром: бостоновые отрезы, ношеные кофточки, белье…