— Ну а как же с тем полицаем, которого вы шли брать? — не вытерпел Яхно. — Взяли его?
— Погоди, сейчас… Дай-ка, Сеня, сигарету!
— Ты же не куришь!
— Ну дай, какая тебе разница!
Алтухов закурил, пустил струйку дыма и будто прислушался к себе, к тому, что жило в нем, забытое, захороненное под наслоениями впечатлений прожитых десятилетий. Похоже, он удивлялся тому, что, разворошив память, извлекал сейчас из нее нечто такое, что никогда прежде ни при каких обстоятельствах не припоминал, да и не мог бы, пожалуй, припомнить нарочно.
Небо на востоке слегка посветлело. Было по-прежнему тихо — ни сверчков, ни лягушек. Будто вымерло все. Лишь изредка раздавался всплеск — это рыбак на той стороне забрасывал снасти.
— Ну, идем мы с капитаном, — продолжал дальше Алтухов. — Я еле успеваю за ним. Идем, значит, а я и гадаю: узнал он меня или нет? Вроде нет. Однако чего он там, во дворе, на меня уставился? Припомнить не мог? Ну ладно. Он молчит, и я тоже. Темно. Луна как раз собиралась всходить — хоть глаз выколи, ничего не видно. Огоньки, правда, кое-где… На одном перекрестке остановились. Капитан мне показывает: «Вон дом, видишь?» Дом как дом. Угловой. Одно окно светится — коптилка горит. Не спят, значит. «Два окна, — говорит капитан, — выходят в переулок, в палисадник. Два во двор. А одно в огород. Если что — через него драпать будет. Я войду, а ты останешься. Нужно будет — кликну, дам знать. Или если выстрелы услышишь. Словом, — говорит, — соображай на ходу!» Ну подошли мы к тому дому… «За окном следи, что в огород, — напоминает мне капитан. — Тикать будет — стреляй без предупреждений». Отворил калитку, расстегнул кобуру, вынул наган. Взошел на крыльцо, потрогал дверь — не заперта. Он ее ногой — р-раз! — и шагнул в темноту. Как в пропасть. Я даже оторопел: так быстро все произошло. Дверь ударилась о что-то, закрылась, а я стоял и вроде бы все еще видел капитанов сапог над порогом хаты, враждебной, чужой, недобро притаившейся, глядевшей в ночь одним освещенным окном… Сколько лет прошло, а будто сейчас вижу, как он входил…
— Да не тяни ты, ради бога! — взмолился Яхно. — Взяли?
— Он как в телепередаче: конец первой серии.
— Нет, братцы, я хочу по порядку, чтоб вы поняли мое состояние, — объяснил Алтухов. — А иначе… В общем, все дальнейшее было, как говорится, точно во сне. Не помню, что я делал: как снимал винтовку, как скрадывался у забора, выбирал удобную позицию… То винтовка была тяжелая, а то вроде я ее в руках перестал чувствовать — легкая, как перышко! И руки будто чужие, и одежда на мне будто чужая, не моя: неудобная, коробится, стесняет движения. И сам я словно раздвоился: один, осторожный и хитрый, все, что нужно, делает, а другой за ним наблюдает мельком, вскользь будто, и в то же время занят одним вопросом… Вопрос этот мелькнул в моем сознании еще тогда, когда капитан сообщил, куда и зачем мы идем. Может, я объясняю туманно, но так оно и было: все как в тумане. Только капитан объявил, что нам предстоит, во мне всю остальную дорогу до этого дома точно заноза сидела, маленькая такая, пустячная, не причинявшая серьезного беспокойства. А вот когда я остался один на один с этим окном… Слух работает, весь я начеку — не уловлю ли какого движения или шума в доме, и глаз с окна, что в огород, не спускаю, а сам решаю, мучаюсь одним вопросом: как стрелять? Просто стрелять и все? И куда: в т е л о? Понимаете? А если убью? Вот ведь как… Помню, когда-то — в детстве еще — отец дал мне пальнуть из берданки. В первый раз. Просека в лесу, на ветках какие-то пичужки — синицы, кажется. Прицелился, нажал… Резкий такой толчок в плечо, аж больно стало, пламя впереди ствола и дым. Держал я потом на ладошке обмякший, с окровавленным клювом комочек и не чувствовал ни радости, ни сожаления. Было удивление: я стоял вот тут, а она сидела там, я спустил курок, и вот такой, значит, результат. Вот и тогда, у забора, во мне удивление проснулось: а если, мол, убью? Словом, сижу и в щель между планками вижу окно, что в огород. Черное, таинственное. Вот оно, жду, сейчас с треском вылетит и из него, из черного нутра, выпрыгнет кто-то темный и побежит, пригибаясь, через картошку к саду. Я представляю, как поднимаюсь, вскидываю винтовку, хочу прицелиться, а ствол у меня упрямо почему-то уклоняется в сторону. Ну так, словно его отводит какая-то сила… По человеку ведь, всамделишному, живому! Даже в пальцах, понимаете, чувствую эту упругую, отталкивающую силу. Ну вот когда сближаешь однополюсные магниты, в руках ощущаешь нечто подобное. Так и у меня. А потом думаю: может, это я только вообразил, а когда начнется в с е — просто приложусь и пальну? Вот этого я не знал и потому и переживал, как э т о у меня получится. Кто тот полицай, я понятия не имел. Но то, что это враг, беспощадный, лютый, я все время помнил. Помнил и… мучился: как и куда стрелять? Знал, что промахнуться мне нельзя: чесанет из автомата, и амба. Весной одного брали. Я, правда, в той операции не участвовал, но в подробности был посвящен. Спросили как-то на улице карапуза, шутя спросили, дома ли, мол, папашка. «Дома», — говорит. «А где же он?» — «Да в чулане сидит, чувяки шьет. Только вы ему не говорите, что я сказал!..» Ну, наши кинулись в дом — давно уже за этим «папашкой» охотились. А у того автомат под рукой. Лейтенанта Голдошева, помощника начальника милиции, сразу наповал. Красивый был лейтенант, черкес сам… Жаркову руку ранило. В перестрелке полицая того кокнули, а труп капитан распорядился вывезти на площадь и бросить. Голдошев был другом капитана, вместе в горах партизанили. Два дня лежал этот полицай неподалеку от стансовета. На него ходили смотреть. Огромный мужик, рыжебородый, в атласной, как сейчас помню, оранжевой рубашке и в шароварах с малиновыми лампасами. Вырядился чего, не пойму. Капитан осунулся, почернел, семьи полицаев наизнанку выворачивает. Скот стреляет, имущество реквизирует… С горя голову потерял. Вмешался райком, строгача влепил. С работы даже хотели снять за перегибы. Дважды по нему из засады стреляли… В общем, промахнуться мне никак нельзя было, а все равно сомневаюсь: как же в живого-то! Напрягся весь, окно сверлю глазами… Но никто его ногой не высаживает, никто не выпрыгивает. И что-то уж больно тихо в доме, подозрительно тихо! Может, думаю, капитана еще в сенях штыком или финкой… Лежит там, кровью обливается, а я тут, разиня, рассусоливаю… Я тогда, значит, вдоль заборчика — и на угол. Гляжу — окно светится, как и светилось, занавеской задернуто. И ни одной тени на ней, и ни гугу. Что же там, гадаю, происходит? Жив ли капитан? И что делать?