Однажды поздней осенью — лужи возле двора уже подернулись ледком — Прокоп приплелся домой навеселе, с оттопырившейся пазухой. Под фуфайкой оказался брыластый толстопузый щенок.
— О господи, на что он тебе! — взмолилась Анюта, завидев из открытых сеней мужа с собачонкой. — И так развел, что кормить нечем. О детях подумал бы!
Прокоп не слушал жениных причитаний. Достал из-за пазухи щенка, поставил возле порога и, сидя на корточках (ноги плохо держали: пришлось за цуцика леснику магарыч отвалить), стал наблюдать. Цуцик не скулил и не жался к ногам хозяина, кудлатым шариком покатился по двору, знакомясь с обстановкой. Прокопу это понравилось. С пятимесячным Рексом песик обнюхался на равных, как с давним знакомым, а перед рослым и свирепым с виду Тарзаном явно сплоховал: лег на спину, обнажив пятнистое розовое брюхо, задрал кверху лапы.
— Э-э, мазунчиков в моем дворе не было и не будет! — сказал Прокоп и с этим ухватил песика за шкурку и понес к колоде, где рубили хворост. Там он выдернул из вишневого полена щербатый топор и в мгновение ока обрубил щенку и без того короткий хвост. Песик жалобно заскулил, завертелся, пытаясь дотянуться до кровоточившего обрубка.
— Ничего, злее будет! — утешил Прокоп ребят, высыпавших из хаты поглядеть на нового жильца. — Скажите матери, чтоб налила в черепок молока. Да живо!
Так началась жизнь щенка во дворе Прокопа.
Хозяин долго ломал голову, выбирая имя собаке. Вообще с выбором имен Прокоп давно испытывал некоторые затруднения. Все эти привычные сельские Бобик, Тузик и подобные клички, которыми в Сычевке награждали дворняг, ни в коей мере не устраивали Прокопа. Имя должно быть коротким, звонким и хлестким, как удар кнута. Пират, Фокс, Пальма, Марат, Джек, Барс и еще десятки других перебрал Прокоп за двадцать последних лет. Одно время был у него даже черный с подпалинами кобелек, которого Прокоп поначалу назвал было словом звучным, красивым, но непонятным, случайно услышанным где-то — Пурген. Колхозный ветфельдшер Брайко растолковал Прокопу, отчего это кое-кто в Сычевке покатывался со смеху, завидев Прокопа в сопровождении черного с подпалинами кобелька. Опростоволосившись, Прокоп неделю не показывался в селе и при первом же удобном случае сбыл Пургена, срочно переименованного в Линкора, знакомому объездчику из хуторов Острокутских. После того конфуза Прокоп стал выбирать имена с осторожностью и малопонятных старался вовсе избегать. Нового щенка он назвал Чертом. «А что? — размышлял. — Черт. Че-о-орт! Звучит ничего. Опять же: нехай божьим одуванчиком в носе аж закрутит, нехай дед Пасечник поскачет, хрыч старый!..»
В Сычевке, кажется, не особенно удивились этой причуде объездчика, поскольку давно уже свыклись с мыслью, что от него, шалавы и баламута, можно ожидать чего угодно. Богомольные старухи, правда, увидев Прокопа с Чертом, сокрушенно качали мудрыми головами («До добра это не доведет, ох не доведет!») и втихомолку иной раз сплевывали. А дед Пасечник — местное справочное бюро по части религиозных праздников и самый ярый ревнитель культовых традиций не удержался-таки, ляпнул при честном народе:
— С чертом, значится, Прокоп, подружился? Оно, говорят, два сапога пара!
Разговор этот состоялся возле продмага в воскресенье. У магазина разгружали машину с хлебом. В сторонке, под горой, у цистерн, врытых в землю, стояла небольшая очередь за керосином. Дед Пасечник — краснолицый въедливый старик, приторговывавший самогонкой, — ожидал у дороги попутную подводу. Но подвод не было, тащить на горбу канистру с керосином было не с руки, дед изнывал от скуки и безделья и потому, должно, отважился на разговор с объездчиком. Бабы возле цистерн приумолкли в ожидании скандала или, по крайней мере, крепкого мата, на который никогда не скупился Прокоп.