Ганна промолчала, и непонятно было, то ли она не желала повторять то, что уже высказала Прокопу, то ли в самом деле ей было кое-что известно, но она не желала говорить. Ее руки с мослаковатыми заскорузлыми пальцами и взбухшими венами привычно и споро крошили гичку, одним взмахом ножа сбрасывали крошево в тазик.
— Ну, и за что убили-то? — продолжал Прокоп. — Ну, правда, был шкодлив немного. Ну так приди ко мне: так, мол, и так… Верну тебе ту паршивую курку…
— Как же, вернешь! Держи карман шире. Выматюкаешь под первый номер да еще собак напустишь.
Очень неудобный собеседник эта Ганна: нет того, чтоб поддержать душевный разговор. Чуткости в ней как у той лошади — иго-го! — и пошла напрямик!
— Ладно, от мата никто еще не помирал. А Черта угробили. Но я все равно разведаю, чья это работа. А уж тогда… Тогда берегись!
— Хату спалишь?
— Там уж я соображу что. Думаешь, все, обломали Прокопа? А дудки!
— Пустое балакаешь, — спокойно заметила Ганна. — Теперь на тебя бы-ыстро управу найдут. На пенсию скоро пора, а ты все еще, как петушок молоденький, прыгаешь да наскакиваешь…
Покончив с гичкой, хозяйка ушла в сарай доить корову, а Прокоп все не уходил, сидел на пороге, глядел через огород в поле, курил, размышлял.
Степь медленно погружалась в лиловатую полумглу, засыпала, убаюканная колыбельными напевами: настырно тыркали сверчки, тонко вызванивали цикады, словно махонькие пружинки часиков скручивались и раскручивались в монотонном усыпляющем ритме. Унылый незатейливый мотив плыл над степью, перемигивались звезды-одиночки, точно стряхивали на землю дремотную тысячелетнюю грусть. В сарае, где Ганна доила корову, все реже урчала певучая упругая струйка молока. Она уже не вызванивала по дну и стенкам цибарки, как вначале, а вспарывала пену, и звук выходил такой, будто вспарывали подушку. Рослые мальвы возле хаты, похожие на ночные телевышки с красными огнями, стыли в вечернем безветрии. Откуда-то заявился Ангел, мокрый от росы, обнюхал сидевшего на пороге хозяина и отдельно торбочку, в которой Прокоп брал с собой еду в поле, — она пахла хлебом и салом, — вильнул хвостом и убежал снова.
Прокоп сидел, курил, думал. Взять у Ганны лопату да закопать, как только стемнеет? Чтоб не видели… И памятник поставить какой-нибудь. А что? Не заслужил разве? Поставить, скажем, крест. Дед Пасечник непременно обмочится, как узнает, что Черту крест сооружен.
Когда же и с чего она началась, эта тоскливая паршивая жизнь? Стоишь на скирде (третью неделю Прокоп работал скирдоправом) — поля, перелески, теплые волны струятся, плывут по горизонту, облака над лесом кучатся… С высоты будто и все прожитое обозреваешь, все оно как на ладошке перед тобой. Чудно: столько годов, а все в пригоршне вмещаются вроде. Аж обидно. И кто знает, отчего так. После войны, как демобилизовался, стал объездчиком. На первых порах третью группу инвалидности давали за контузию, а потом доктора признали здоровым. А объездчиком так и остался: по душе пришлась жизнь вольная, хотя и хлопотливая. И все годы казалось, будто прочно на ногах стоит и никаким житейским бурям его не согнуть. Ведь прежде колхоз держался, считай, на одних объездчиках. «Ты, Прокоп, моя опора, — говаривал, бывало, Демешко, прежний председатель. — Главное в артели — это объездчики и сторожа». Шутил ли он или всерьез говорил? Во всяком случае, при нем в каждой бригаде был свой объездчик. Вместе с Прокопом, числившимся старшим, семь человек, целое отделение! Сознавать, что ты правая рука самого председателя, и находиться на виду у всего села — это обязывало быть твердым и жестким. Иначе какой же ты авторитет? Бывало, и палку перегибал не раз, и тут Демешко не однажды выручал. Ловкач был, а сам, между прочим, погорел на ерунде: тракториста побил. А тот возьми да и не смолчи. Начали копаться, вспомнили старые грехи, и Демешко загремел. С того дня, пожалуй, и пошло все кувырком.
Нового председателя, Ковтуна, привезли в Сычевку «сватать» откуда-то издалека, из южных районов области. Там он работал бригадиром в известном колхозе, учился у знаменитого председателя. Ковтун, лет под сорок, агроном по образованию, пришелся в Сычевке ко двору: с людьми ладил, дело свое знал как бог. Однако Прокоп с первого же взгляда невзлюбил нового «хозяина», невзлюбил прежде всего потому, что тот сразу же, едва приступив к обязанностям, ликвидировал институт охраны, оставив на весь колхоз одного объездчика, Прокопа, и нескольких сторожей. На три тысячи гектаров пахотной земли — один объездчик? Все существо Прокопово взбунтовалось. Приехал в село какой-то чужак и начал устанавливать свои порядки, перекраивать все на свой лад — по какому праву? И кроме того, очень скоро с приходом Ковтуна объявились в Сычевке разные бригады, приглашенные со стороны по договорам: бурили скважину для артезианского колодца, мастерили что-то у кузницы, возводили, красили, шныряли на лесопилке, толкались в конторе… К осени построили четыре новых коровника, люди оживились, духом воспрянули. А еще прежде возле села открыли гранитный карьер. Кутерьма! Жизнь будто сдвинулась с мертвой точки и понеслась куда-то. Нет, Прокоп был вовсе не против новшеств всяких, тем более что с появлением Ковтуна колхоз стал расплачиваться с колхозниками деньгами помесячно, все равно как в городе. Но в этой всеобщей сутолоке ведь немудрено человеку и затеряться! Вот и получилось, что от былого Прокопова авторитета осталось одно только воспоминание. Он стал незаметным, о нем попросту забыли! Прежде, когда в селе произносили «старший объездчик», то это звучало внушительно. А при Ковтуне объездчик стал обычным сторожем в поле, и никем больше! Прокопа словно обокрали в чем-то, обманули подло и незаслуженно: ведь он ночей не спал, с людьми не церемонился, крут был на расчет, а все из-за чего? Не все ли равно: ради колхоза старался или просто о репутации своей больше заботился? Ну, был, конечно, еще охотничий азарт, игра, но это не в счет, потому как у каждого есть какой-то интерес в своей работе. Согласиться с положением обыкновенного сторожа после всего, что тобой сделано для колхоза? Нет, этого Прокоп пережить не мог. И во всех его страданиях был виноват один человек — Ковтун. Когда-нибудь они должны были схлестнуться, и, хотя превосходство было, конечно, на стороне пришлого председателя, сумевшего в короткий срок и колхоз поставить на ноги, и симпатии сычевцев завоевать, Прокопа это не останавливало, он ждал случая. И случай представился.