Кто же это мстит Прокопу? Умышленно или по глупости загубил собаку? Неужели Ганна и вправду не знает кто? Ишь, ведьма рябая, не сказала бы… Гляди, какая обидчивая, прямо паненка, да и только! А может, у него, Прокопа, на душе почище твоего — одни мозоли сплошные, кровавые, затвердевшие, и какую ни прижмешь — болит и ноет? Может, он, Прокоп, если и делал что-то паскудное, то не всегда по своей воле, а? Может, его к тому жизнь вынуждала? В жизни ведь как ведется: ты за глотку не берешь, так, значит, тебя возьмут. Шалишь, божьей коровкой не проживешь теперь, чтоб тихо, мирно, да по совести, да без драк всяких. Такого с потрохами слопают, и не помянет никто. Он, Прокоп, правду говорил, что только одной собаке и доверяет. Ему людей ни вот столечки не жалко. Собак он жалеет, потому как бессловесные они, а людей — ни капельки. Ладно, пусть Прокоп шалава и недоумок. Ладно. Но вы-то, вы, которые считаете себя порядочными!.. Подлое племя! Каждый ищет выгоду, хитрит, чего-то добивается, норовит получше прожить, со всякими удовольствиями. Колхозники, а туда же: телевизоры тащат, мотоциклы тоже, мебель гребут, и все им мало. А чтоб вы уже подавились! Как будто это в жизни самое главное. Той глухой тетехе, Домахе, в самый раз телевизор. Он ей нужен как корове седло!
Прокоп посторонился, пропуская трактор. Яркий свет фар заполнил улицу до самого поворота. За трактором шел прицеп, груженный зерном, на зерне, распластавшись, лежал кто-то — в темноте не разобрать — и, похоже, дрыхнул. Ветра не было, и пыль висела долго, оседала медленно, Прокоп некоторое время шел как в тумане. На плотине вздохнул свободнее. Тонко журчал ручей, стекавший через щиты; на зеркале пруда, казалось, еще дотлевали отблески заката — розовое с голубым. На том берегу у молокозавода, горевшего огнями, сгрудились подводы и машины, там гремели бидонами, принимали вечернее молоко; под фонарем на корточках сидели мужики, ездовые и шоферы, курили и спорили о чем-то. Совсем недавно на этом месте была просто лужа, а при Ковтуне ее расчистили, бульдозеры навернули горы земли, и получился ставок. Затем построили молокозавод, пустили малька.
Трактор смешал все мысли. Было что-то важное, на что нужно было ответить. Ах да: что в жизни главное. И не богатство, и даже не здоровье. Главное — это свобода. Делай что хочешь — вот это жизнь. Он за глотку брал? Ту же Ганку, к примеру. Брал. Почему? А черт его знает! Что он, той гнилой соломой дорожил? Тем более когда баба и детишки… Нет, конечно. Он даже не из-за Демешко старался, а из-за амбиции своей. Опять-таки, выходит, тоже, как и все, выгоду искал. А-а!..
Прокоп матюгнулся втихомолку, окончательно запутавшись в сложном клубке мыслей, клубке, где, за какую ниточку ни потянешь, не вытянешь одну, потому что следом и другие тянутся. Ну, была у него, Прокопа, промашка, просчет был, глупостей, конечно, натворил невпроворот, всего было, ну так что? Перед кем исповедоваться-то? Перед совестью? Вот чудеса-то: жил человек, жил, да так и на шестом десятке не разобрался, где правда, а где неправда. Демешка считал почти другом, хотя, будь он рядовым колхозником, Прокоп на него, может, и смотреть-то не стал. А вот Ковтун, мозговитый гад, Сычевку по-новому здорово перекроил — чего уж там душой кривить! — но Прокопу он враг. Почему так? Почему? Все запутано как-то, все в тумане, и ты словно плывешь куда-то по мутной реке и не знаешь, к какому же берегу пристать, а тверди под ногами все нет и нет, и оттого, должно, гложет тебя тоска и отчаяние…