С плотины Прокоп свернул на тропку, петлявшую меж старых верб вдоль ручья — шелестели под ногами лезшие на тропку ядреные лопухи — и вскоре вышел к огороду Степки Пономаря. Собственно, усадьба принадлежала не Степану, а Насте Хуторной, к которой год тому назад Степан пошел в примаки. Миновав огород, Прокоп увидел, что через улицу напротив во дворе Чемерисов горела переносная лампочка и стоял посреди двора новенький вишневый «Москвич», а через открытые настежь окна выхлестывалась хмельная песня — здесь пировали. Наверное, гости приехали. Прокоп замедлил шаг, прикидывая, не заглянуть ли на огонек? С горя — стакан бы жгучей… Да и под ложечкой посасывает. Прокоп даже представил стол, загроможденный тарелками и бутылками… И тут увидел Степана, не увидел даже, а скорее угадал, потому что было уже порядком сумеречно. Степан качал воду возле хаты.
Прокоп поздоровался, подождал, пока наполнится ведро. Возле насоса — чертов Степан, башковитый-таки мужик! — наклонная бетонированная площадка с канавкой для стока воды. Чисто и сухо. Ничего не скажешь — по-хозяйски сработано.
— Что ж тебя не приглашают? — кивнул в сторону Чемерисов, где как раз песня смолкла и вразнобой зашумели голоса.
Степан, маленький, тщедушный, рыжий, широко улыбнулся.
— А я уже был! — сказал весело, и по одному голосу его Прокоп мог убедиться, что Степан не врал. — Уже подмалевался!
— Кто ж это пожаловал? Не Васька ли?
— Был Васька, а теперь, говорят, Василий Онуфриевич. Заместитель директора техникума.
— Скажи ты! — не столько с удивлением, сколько с досадой хмыкнул Прокоп. — Машина у него своя или казенная?
— Должно, не своя. Потому как с шофером.
— Гм… Как живешь тут?
— Живу! Гут, камараден, то есть совсем даже неплохо!
Подвыпивший Степан частенько сбивался на немецкий — то ли ради щегольства, то ли, может, для вящей убедительности. После второй чарки глаза у Степана начинали слезиться, он, веснушчатый, весь розовый, наливался краской, говорил много и охотно, перемежая речь немецкими словами, похохатывал. Иной на его месте плакал бы, а Пономарю как с гуся вода. Молодым еще, в сорок втором, угнали его в Германию в числе других сычевских жителей; вернулись оттуда немногие, были крепкие парни — пропали, а Степан, не отличавшийся здоровьем, чудом уцелел: угодил к часовому мастеру и до конца войны ремонтировал часы. Вернувшись, стал работать в школе лаборантом, женился на учительнице. Звали ее Юлией. Зловредная попалась бабенка. Но Степан терпел, лет десять терпел. Дети подросли — построил хату возле леса, да еще какую хату! Тогда Юлия взяла да и выгнала Степана за ненадобностью. Тот судиться не стал, жил у родителей, начал выпивать. А недавно пристал к Насте, соломенной вдове. Чудной был мужик этот Степан! В селе слыл мастером на все руки, и в то же время односельчане относились к нему с оскорбительным снисхождением. Степан мог сработать шкаф с резным орнаментом, отремонтировать стиральную или швейную машину, отлить бюст из гипса, починить часы или примус… Его загружали работой, зная, что за чарку и доброе слово Степан при желании мог сотворить чудо. В конце концов он стал избегать заказов, ему надоели все эти примусы, антенны и утюги, а если и брался, то выполнял неряшливо, кое-как. Зато всегда с удовольствием возился возле какой-нибудь хитроумной штуковины вроде старинных часов. В последнее время Степана завалили заказами на насосы для воды. Первые два он сделал с явным усердием, а затем стал волынить, ссылаясь на нехватку материалов. Несколько лет Пономарь числился монтером на колхозной электростанции, а затем, когда в Сычевке появились люди с дипломами, пришлось ему смириться с должностью механика мельницы. Но все равно, если случались в сети неполадки, звали Степана. Вдобавок ко всему он был еще заядлым охотником и ружейным мастером. Под верстаком в боковушке, где стоял мельничный двигатель, у него всегда было в запасе два-три ружья, которые ждали ремонта. Говорили в селе так: дай Пономарю водопроводную трубу, и он сделает из нее ружье. И действительно: из выброшенных рваных стволов Степан мастерил отличные ружья; ложа, цевье, замки — посмотришь на филигранную работу и никак не скажешь, что выполнено все это на верстаке, где одни тиски да куча железного хлама. Особенно любил Степан выполнять гравировки: узоры, зайцев, лисиц, косуль. Иногда он извлекал из шкафчика старый, изданный еще в начале века иллюстрированный каталог ружей и в знак особого расположения к гостю показывал и давал пояснения, и выражение лица у него было тихое и восторженное, словно соприкасался он с чем-то чистым и возвышенным.