Но выпить помешали: в коридорчике послышались шаги, Валета кинулась было к крючку, но не успела, дверь открылась, и в буфет вошел Олекса Стусь, пухлощекий флегматичный парень. Год или два тому он демобилизовался и сейчас заведовал складом в тракторной бригаде.
— О, Олекса! — обрадовался Прокоп. — Здоров будь! Сидай!
Стусь начал было отказываться, уверяя, что забежал только на минутку — купить папирос. Но Прокоп ничего не желал слушать, усадил Стуся, наполнил стакан.
— Чего уж там, Алексей! — сказала Валета. — Раз вышла такая оказия — не тяни.
— Ну, будьмо!
Втроем они выпили, и Валета тотчас же ушла за стойку, дав этим понять, что находится все-таки на работе, и уже оттуда, точно из-за укрытия, наблюдала за тем, что происходило в зале. Она бранила себя за то, что согласилась выпить и что теперь не могла запросто выставить поздних посетителей. Впрочем, было еще не очень поздно — в динамике, что на улице, куранты отбили двенадцать, и гармошка возле клуба все еще наяривала «Карапета». Прокоп двигал вспухшими губами, из которых сочилась сукровица, и, налегая грудью на столик, с хмельной словоохотливостью убеждал в чем-то своего случайного собутыльника. Бывший объездчик всегда вызывал в Валете чувство какой-то неясной тревоги. В лице его все как-то двоилось, бугрилось и вздувалось. Нос, короткий и широкий, на конце разрезала бороздка, делила пополам; лоб, казавшийся высоким оттого, что переходил в лысину, тоже вздувался буграми над бровями, и эти бугры двигались, когда Прокоп хмурился; раздвоенный, точно спелый абрикос, подбородок выдавал человека крутого нрава. Возле Прокопа нужно было ходить с опаской, потому что никто никогда не знал, какую штуку он мог выкинуть в следующую минуту. Должно, это и рождало то состояние неопределенного беспокойства, которое томило буфетчицу. Рядом с Прокопом на стульчике лежала торбочка с пустой бутылкой и хлопчатобумажный защитного цвета картуз. Значит, Прокоп с работы домой еще не заходил.
— А ну, хлопцы, — грудной певучий альт буфетчицы зазвучал властно и требовательно, — допивайте вашу горилку и марш по домам! Что ж я, по-вашему, и отдыхать не имею права? Вам дай волю — до утра будете сидеть и все равно не выговоритесь.
— Не-е, ты погоди, не шуми… — остановил ее Прокоп, двинул ближний стул, хлопнул по нему ладонью. — Погоди. Сидай, я тебе сейчас все по косточкам разложу.
— Да я и так слышу!
— Не, ты сидай! Вот сюда…
Валета села, скрестив руки на груди и подобрав ноги. Зевнула, прикрыв рукою рот, — начинались застольные излияния. Сколько раз приходилось выслушивать всякие исповеди, и все они казались ей на один манер, с той, правда, разницей, что одни исповедующиеся напивались больше, а другие меньше. Случалось, что о буфетчице и вовсе забывали, будто ее и не было за стойкой, и не стеснялись в выражениях. А порой, как вот сейчас, настоятельно требовали, чтоб слушала.
Олекса пьяненько ухмылялся, курил, пуская струйки дыма в потолок. Глаза у парня замаслились, губы, и без того большие, стали вялыми и, должно, непослушными, потому что Олекса время от времени вытирал их пятерней, точно пытался возвратить им прежнюю чувствительность.
Нудно жужжала муха, безнадежно увязшая в липучке, что подвешена была к матице.
— Олекса что? Олекса еще сосунок, хоть и в армии уже отслужил, — говорил Прокоп, пытаясь выудить папиросу из пачки «Беломора», что лежала перед ним. Корявые пальцы никак не могли ухватить конец — и тогда Прокоп, рассердись, встряхнул ее так, что папиросы грудой вывалились на стол.
— Я подберу, — сказал с готовностью Олекса, а Прокоп, поглощенный какой-то своей мыслью, не обратил внимания на рассыпавшуюся пачку.
— Ты вот в председательшах была, должна понять. Ну, знаю, что ты там думаешь… все вы думаете о Прокопе. Он, мол, такой… сякой. Думаете, ну и ладно. Мне наплевать. Нет, ты погоди, не перебивай! Ты в начальстве ходила, можешь понять меня… хотя от тебя тоже одна шкурка осталась… такая, что аж светится насквозь. Пришло время — дали и тебе, значит, коленкой под зад, и будь здоров, кирюша!
— Заслужила, значит! — засмеялась Валета и добавила, играя бровями: — А вот что во мне все насквозь светится — такого вроде не примечала…
Прокоп, однако, пропустил мимо ушей кокетливый намек, приглашавший к разговору веселому и фривольному.