Парфен Семенович крякнул от неожиданности и не нашелся что ответить. Настроение у него было испорчено, а от благожелательности не осталось и следа.
Интерес двора к летчику со временем погас. На него просто перестали обращать внимание. Возится человек — ну и пусть!
Пошли дожди, задули пронизывающие ветры, наступили холода. Проспект к тому моменту закончили, вдоль него высадили молоденькие каштаны. А те два листочка на топольке не сорвались. Они так и держались до глубокой осени. А затем, как и положено, пожелтели а опали.
Пришла зима. Про тополь во дворе забыли, и только фигура мужчины в спортивной шерстяной паре — он по-прежнему продолжал вылазки в парк, — маячившая изредка вблизи занесенного сугробами тополька, заставляла вспоминать о летней истории с пересадкой.
А весной, когда стаял снег и почва прогрелась, летчик вновь, к всеобщему удивлению, возобновил свои занятия: взрыхлил землю вокруг тополька, подмазал краской старые раны. Люди во дворе пожимали плечами. А Парфен Семенович, обмениваясь внутридворовой информацией с соседом по балкону, выразился со всей категоричностью: «Это у него навязчивая идея. Вид психического расстройства. Такое, знаете, случается…»
Он не забыл той давней обиды и уже несколько раз мстительно проигрывал про себя диалог с летчиком, так досадно оборвавшийся: «Вы что же, природу перехитрить вздумали? Природа, она миллионы лет существует, и в ней всегда есть порядок, который нарушать нельзя. Про экологию слыхали небось? Наука такая. Теперь о ней все говорят. Да зачем вам сложные материи? Вот вам простой житейский пример. Если вы знаете, где та или иная вещица лежит у вас в доме, — она ваша, а вы, стало быть, ее хозяин. А не знаете — она вроде чужая, и вы начинаете ее искать, тратить умственную и физическую энергию… Пример, может, и не очень по существу, но достаточно наглядный. Порядок — основа всякого благополучия, всей жизни, если хотите».
Много еще других очень веских слов говорил Парфен Семенович своему обидчику и так убедительно доказывал свою правоту, что стал даже удивляться тому, что тогда, с балкона, не высказал всего сразу, смешался, как мальчишка.
Накануне майских праздников деревья во дворе будто за одну ночь подернулись зеленоватой дымкой. Один лишь тополь стоял особняком, глухой и безучастный к теплу и солнцу.
— Ну что я говорил? — ликовал Парфен Семенович. — Она мудрее всяких там летунов, природа-то!
Но однажды он, как обычно, вышел на балкон и увидел, что тополь начал распускаться. Уж не померещилось ли?
Парфен Семенович накинул пижаму, прихватил мусорное ведро — так, предлога ради, потому что было оно почти пустое, — и спустился вниз.
Да, тополь распускался. Сразу, весь. И не было на нем ни одной веточки, которая не лоснилась бы от переполнявших ее могучих весенних соков. Листочки из почек только проклевывались — сморщенные, белесые, еще свернутые в пучочки.
На другой день тополь смело брызнул зеленью, и Парфен Семенович из окна видел, как возле деревца будто невзначай стали околачиваться дворовые пенсионеры и домоседы, разглядывали, улыбались и о чем-то оживленно толковали.
А летчик вскоре прекратил свои утренние прогулки. Говорили, будто уехал куда-то на Север. Зачем и почему — никто в точности не знал.
За два последующих года тополь здорово вырос, стал самым приметным деревом во дворе. В безветрие неподвижны развесистые ивы, не шелохнутся ни рябина, ни черемуха. Лишь тополь вдруг вскипит, засверкает чуткой листвой, и тогда кажется, будто весь он увешан серебряным монетами. Веселое, отзывчивое дерево!
Парфен Семенович лично, это он всегда подчеркивал, лично против тополя ничего не имел. Даже наоборот: он был доволен тем, что самое стройное и красивое дерево во дворе растет против его, Парфена Семеновича, балкона. Однако когда он вспоминал про упрямого летчика (ему порой чудилось, будто утром он непременно увидит его, поджарого, с сединой, в вылинявшем спортивном костюме), когда он вспоминал об этом человеке, то начинал испытывать неясное смятение, смутное чувство, похожее на страх, страх перед не изведанным еще, перед чужой неукротимой волей, перед открывшимся вдруг рядом существовавшим миром, в котором, должно, были свои правила и законы, свой странный порядок, миром, так непохожим на тот удобный и привычный, в котором Парфен Семенович безмятежно прожил свою жизнь. Он не отрицал этот мир, но и не признавал, он просто удивлялся ему и боялся всяких непредвиденных посягательств с его стороны, благих или злых, все равно каких…
О летчике во дворе не забывали и, если случалось говорить, говорили с уважением, к которому примешивались нотки запоздалого восхищения. Сосед по балкону справа, в прошлом артист драматического театра, как-то, раскуривая трубку и глядя на тополь, уже достигший высоты третьего этажа, сказал Парфену Семеновичу: