Толька тупо смотрел на все это, разминая в пальцах папиросу, ожидая, что накатится на него волна жалости, как там, у дороги, когда он увидел Ангела и заговорил с ним, поднимется, собьет дыхание, стиснет грудь, и он, может, всхлипнет, отвернется… Но ничего этого не было, и он просто стоял и смотрел, изумляясь своему спокойствию и бесчувствию. Все тут было просто и буднично — и могила, еще не успевшая осесть, и сваренный Пономарем крест из двухдюймовых труб, и кривая, с потеками, надпись, начинавшаяся обычным «Здесь покоится прах…», и этот заляпанный дождевыми брызгами «слоик», в котором неизвестно зачем ставят на могилу воду, и обвисший влажный рушник, повязанный кем-то из теток, отцовых сестер. И не верилось, что под этим холмиком лежит в толще земли тот, который ходил, ел, спал, говорил, кого звали Прокопом, Прокопом Поликарповичем, батьком… И мыслей не было — так только, какие-то отрывочные бессвязные картинки прошлого, была удручающая пустота, и на самом донышке ее оставалось что-то от того разговора с Ангелом, что-то ноющее, но неясное, как эта желтая вода в мутной банке.
Толька закурил.
В тот давний памятный вечер он пришел из кино поздно, спать не хотелось, и он присел на лавку под хатой. Ночь была лунной, в соседском саду пышно цвели яблони. У ног вертелся кудлатый щенок Буян, тыкался мокрым носом в руку, требуя внимания. Толька почесал ему за ухом, песик тотчас перевернулся на спину, подставив упругое пятнистое брюхо, и, высунув кончик языка, замер в предвкушении удовольствия.
По улице катился собачий брех, сопровождая кого-то припозднившегося, кто добирался домой. «Не иначе как батя бредет…» — подумал Толька, когда лай перекинулся к ближним дворам: бобики и барбосы тявкали с таким остервенением, что аж захлебывались. Похоже, по усадьбам рыскал бесстрашный Черт. И будто в подтверждение догадки, скоро уже совсем близко раздалось хлипкое, плоскозвучное пение, какое бывает тогда, когда поющий растягивает рот до ушей, растягивает от избытка переполняющих чувств, и Толька, еще не видя отца, находившегося где-то за углом, уже видел его перекошенный в капризном изломе рот.
Толька сунул под каблук окурок, придавил и растер.
Черный широкогрудый пес выскочил из-за сарая и смело кинулся к лавке. Обнюхал вскочившего щенка, вильнул Тольке обрубком хвоста и подался встречать входившего на подворье хозяина.
— Ты… Толька?
— Набрались так, что уже и не узнаете?
Прокоп постоял, покачиваясь, и вдруг гаркнул:
Оборвал песню, подошел, пошатываясь, и устало плюхнулся на скамейку.
— Фу! — выдохнул тяжело. — Набрался, как тютя!
— А что за оказия?
— А на толоке был. Еду, значит, а у Гриця толока. Подмурок как раз кончали. Там такой подмурок!.. Шесть на двенадцать метров! Словно под клуб готовит. И на кой черт людям такие домины.?
— Ну а вы-то чего там оказались? Вас же не звали на толоку?
— Вот тебе и на! Объездчик, он же за всем должен присмотреть: откуда, зачем и вообще… Почему он называется объездчик? Объехать все должен, во все вникнуть. Понял? Ну, иди сюда-а, Чертушка, кобелина ты этакий… Дай я тебя поцелую в морду твою поганую, сук-кин ты сын собачий!
Прокоп ухватил вертевшегося рядом пса за загривок. Черт утробно, угрожающе зарычал, оскалив клыки.
— Молодец! — рассмеялся довольно Прокоп, отпустив собаку. — Никому не давай себя в обиду! Ну иди, паршивец, ко мне, ну…
Пес виновато повертел куцым хвостом, стал передними лапами хозяину на колени, лизнул в губы и потянулся с тем же к Тольке.
— Пошел! — оттолкнул собаку Прокоп. — Я т-тебе дам, паскуда! Рад стараться, продажная твоя душа! Пошел вон с глаз моих!
Черт отошел в сторону и лег, обиженно отвернувшись.
— А ты чего это не спишь? — обратился Прокоп к сыну. — Расселся тут… Ну, как раскис вроде? Может, какая того-этого?.. Бабы, я тебе скажу, они все сволочи. Баба — это такое создание, которое надо бить не под горячую руку, а когда время есть. Тогда она будет шелковая, по струночке ходить, усек?
Прокоп завалился на бок и стал рыться в карманах пиджака. Вынул пачку папирос, разодрал и, ничего не обнаружив в ней, скомкал, отшвырнул. Толька молчал, понимая, что вести спор с отцом, несшим пьяный вздор, зряшное дело. Пусть себе потреплется!