По пути в контору правления Толька заглянул на ферму в надежде застать Веру. После того вечера, когда он провожал ее после кино, они больше не встречались, и напрасно он подстерегал ее у клуба — Вера не появлялась.
В коровнике было тепло, сухо, в проходах тускло горели электрические лампочки, и оттого в окнах, расположенных высоко, под самым потолком, свет казался белесым, с сиреневым оттенком, будто только занимался рассвет. У конторки в углу за перегородкой стояли молокомеры и висели на колышках халаты — и ни души. Хрумканье, шорохи, перестук копыт о дощатые настилы стойл, позвякивание цепей в длинных рядах одномастных коров.
Он постоял, немало удивляясь царившим здесь порядку и чистоте, впервые увиденным не в киножурнале, а в натуре.
— Ты это, Мотря? — отозвался из дальнего конца помещения чей-то женский голос.
Толька молча вышел, решив, что не стоит расспрашивать, в каком из коровников следует искать Веру. Узнает и так, не к спеху.
— Смотрины делаешь? — окликнули его из проезжавшей мимо телеги. — Давай, служба, давай!
Туман понемногу рассеивался, и все чаще в мглистом небе выныривало белое неяркое солнце. Жизнь на усадьбе текла своим порядком: ухала на складе пилорама, на окраине вызванивали, будто праздничные колокола, молотки кузнецов, сновали машины и подводы… Тольку узнавали, приветствовали, останавливали перекурить.
Председателя в правлении не оказалось, и до полудня Толька коротал время то в кузнице, то в тракторной бригаде и окончательно застрял в гараже, новом здании, выросшем на том месте, где прежде стоял полуразваленный сарай для племенного скота. Здесь уж он отвел душу с ребятами-шоферами, успел в точности узнать многое: и сколько машин в автопарке, и в каком они состоянии, и кто на какой ездит, и сколько в среднем в месяц выходит, и кого метят на новый самосвал, который на днях должны получить, и как она вообще, жизнь шоферская… Советовали, что если уж что просить у Ковтуна, так только бортовую, которую колхозу должны якобы выделить в начале года (на нее, правда, уже есть кандидатура, но если первый класс, то Ковтун может и переиграть), что на спецмашины — «Скорую», ремонтную, пожарную — есть смысл садиться только тому, кому уже ничего не надо, кроме зарплаты, а еще рассказали, что правление ввело солидную доплату за непрерывность: чем дольше ты работаешь на одной и той же машине, тем выше у тебя ставка…
— Так что на новую у нас охотников, считай, мало, — поясняли Тольке. — Выгоды нет. Каждый старается стаж нагонять, беречь ту, на которой ездит. А то ведь раньше было — за два-три сезона добьет до ручки, и подавай ему новую. Разумно придумано, у Ковтуна не голова, а Дом Советов. Мужик такой, что и накричит и выматюкает под горячую руку, но справедливый. И, главное, очки ему ни в чем не вотрешь: он тебе и шофер, и трактор знает, и агроном, и в бухгалтерии собаку, говорят, съел. Словом, куда ни кинь — везде сам нос утрет, если надо. Проверено уже, пробовали хлопцы, да закаялись…
Часу во втором к гаражу подкатил «газик». Из него выбрался крупный, молодой еще мужчина в демисезонном клетчатом пальто и фетровой шляпе с короткими полями. По несуетным уверенным движениям, представительной осанке и начальственной дородности можно было догадаться, что это и есть сам «хозяин». Поздоровавшись, председатель мельком, не задерживаясь, скользнул взглядом по постороннему — прилепившемуся на подножке «газона». Толька, будто не замечая его, окинул разложенные на фанерном листе детали и узлы двигателя.
— Ну, саботажник, долго ты еще тут копаться будешь? — беззлобно, со снисходительной насмешкой спросил Миколу Янчука, коротконогого плечистого пария. — Завтра надо машину в Житомир. Поедешь ты, больше некому.
— Яков Ананьевич, не успею! — страдальчески сморщив лицо, развел тот черными от масла руками. — Я бы и рад, так…
— Ну вот и съездишь, если рад, — перебил председатель. — С бурака я снимать машины не могу. Нечего тут чухаться-прохлаждаться, когда дорога есть. Развезет — вот тогда и ремонтируйся сколько влезет.
— Так масло жрет, не успеваешь доливать! И…
— Ну, заладил… — скривился председатель, кивнул на фанеру. — Собирай эту музыку. Надо успеть, Коля-Николай, дорогой, бензинная твоя душа! Надо!
— Соберет! — неожиданно вмешался Толька и встал. — Я подсоблю. Все равно без дела пока.
…О председателе Анатолий Багний был наслышан, и мнение о нем сложилось у него определенное, положительное в целом: люди отзывались о «хозяине» с похвалой. Что же касается притязаний теток, родных сестер отца, в один голос советовавших подать в суд на Ковтуна («Двадцать годов работал как вол, не ел, не спал, все стерег, а его и турнули за то, что сено колхозное транжирить председателю не дозволил, оттого батько твой и руки на себя наложил с горя, ты это председателю не спускай, суд тебе уважит как демобилизованному, опять же батько твой контуженный на войне был, инвалид, значит…»), то этот бред безмозглых старух Толька во внимание не принимал. И все же, сколь ни безрассудны были эти голоса, наговоры роль какую-то сыграли, а может, не столько и они, сколько наследственное упрямство сказывалось: Тольке хотелось заранее в чем-то перечить новому председателю, противиться, чтоб не подумал, будто сын Прокопа Багния прибежал к нему на поклон. Конечно, он мог вообще в колхоз не идти, а устроиться, к примеру, на карьер, так расчету никакого нет: жить в селе, а работать на стороне, у чужого дяди, много не обстроишься, так и люди советовали. С другой стороны, почему он должен питать антипатию к человеку, которого он, по сути, не знает и который лично ему не причинил зла, ненавидеть за то лишь, что тот чем-то пришелся отцу не по нраву, тем более что батьке трудно было угодить вообще?