Дальше этих и подобных им заявлений воспитательные функции родителя обычно не простирались, и если Прокоп иногда и прибегал к нравоучительным беседам с вольнолюбивыми чадами своими, то объяснялось это не пробуждением сознания гражданской ответственности за воспитание подрастающего поколения, а единственно исключительностью обстоятельств. Так произошло, например, когда средний, Толька, окончив семилетку, пренебрег издавна установившейся в роду Багниев традицией — пошел не в ездовые, а в восьмой класс. Случай был особого рода, и потому Прокоп порой предпринимал воспитательные акции, стремясь внушить сыну-старшекласснику те из житейских принципов, которые считал наиболее существенными.
«Учишься? — спрашивал, застав Тольку за учебниками. — Ну, ну, давай шуруй. Выучишься, может, даже и бригадиром станешь. Как Ясько Маланчин. Тот тоже десятилетку кончал. Образованный, куда тебе: что ни шаг, то и мат. Как обложит, так аж завидки берут! Грамотный, что и говорить. Куда нам до него, с четырьмя-то классами!.. Ну, шучу, не понимаешь разве? Наука — оно, конечно, хорошо. А умная голова на плечах все же лучше. Сколько в наше время грамотных дураков по свету ходит!.. Наука — она ума не прибавит, если его от рождения не дадено. Так что на ус ты все мотай, а голову всегда при себе имей. Свою голову! Читай, слухай, а делай по-своему. То есть и слухай и никого не слухай. Усек?»
«И вас тоже?» — спрашивал сын.
«И меня тоже! — рубил ладонью воздух Прокоп, понимая, что отступать некуда. — Своим умом жить надо!»
«Значит, и то, что вы говорите сейчас, тоже слушать не нужно?»
Прокоп недоуменно морщинил лоб, тщась разобраться в каверзном ходе мысли сына и, улучив подвох, хлопал себя по колену:
«Ат, как закрутил хитро! Ну, батька тебе на кривой не объехать, врешь. Я к чему ведь веду? К тому, чтоб ты самостоятельность свою имел, свою вроде политику в жизни. Мужик без политики — это не мужчина, а тряпка и дерьмо. Вот о чем разговор! Ты суть уразумей, а за слова не цепляйся. Который человек самостоятельный, того я могу, скажем, и не принимать умом или душой, несогласным с ним быть, но уважение ему — вот оно, пожалуйста!»
«А у вас какая политика?» — допытывался сын, сдерживая озорную усмешечку, так и просившуюся на губы. Он пребывал в том критическом возрасте, когда у юношей активно идет переоценка ценностей, когда детские наивные представления исподволь ломаются, уступая место трезвым практическим суждениям.
«Ишь чего захотел! — хмыкал Прокоп удивленно, не замечая ничего. — Вырастешь — сам поймешь!»
До определенных лет Толька, как и его братья, кое в чем невольно старался подражать отцу, и если, бывало, получал разрешение искупать Гнедка, спускался улицей к ставку, небрежно бросив поводья и свесив ноги на одну сторону. Прокоп узнавал свою посадку, и душа его в те минуты полнилась торжеством. Однако с годами, взрослея, именно Толька и стал доставлять родителю непредвиденные огорчения — в поведении среднего сына все явственней намечалась своя «политика». Прокоп чувствовал, что сын уже не считает отца человеком всесильным и всемогущим, как прежде, когда еще несмышленышем играл с однолетками «в объездчика», с годами Прокоп все больше терял в родительском весе своем и понимал, что ничем это не поправить. А тут, как назло, приключилась одна история, покачнувшая и без того падающий родительский престиж.
Как-то зимним вечером возвращался Прокоп со свадьбы и на пустыре неподалеку от дома растянулся на дороге — упал в сугроб, вытянув руки, и подняться уже не смог. Так и уснул, сунув руки в сумет. В больницу, свою, сельскую, что на краю леса стоит, доставили его с сильно обмороженными передними конечностями. А на другой день уже все село знало, что обслуживающий персонал больницы, состоящий из молоденьких девчат, наотрез отказался ухаживать за пострадавшим, у которого обе руки были забинтованы до локтей, — девчата хихикали, прыскали в ладошки…
«Ты чего лыбишься, кукла чертова?! — орал Прокоп на зардевшуюся, вкрай смущенную дежурную. — Боишься в ширинку залезть? Тут глаза на лоб лезут, а она заливается, халява! Расстегивай, ну!»
В пересказах односельчан отношения объездчика и медперсонала обрастали такими вольными подробностями, что несколько дней село потешалось как только умело. Ни шуткой, ни окриком воздействовать на девчат Прокоп не мог. Главврач больницы грозил им увольнением, однако все было напрасно: никто из них не решался проделывать необходимые манипуляции с беспомощным объездчиком. Пришлось врачам досрочно выписать больного, передать на попечение жены. Однако и после этого в селе долго еще продолжали зубоскалить, упражняться в похабном острословии, рассказывая, как Анюта обхаживает безрукого мужика.