А Толька заливался соловьем. Казалось, он и пришел ради того лишь, чтоб посмешить да позабавить тетку Ганну.
— Ну, как у тебя надои на фуражную корову? — спрашивал Веру, стараясь подключить ее к разговору. Он впервые видел ее вот такую — домашнюю, с уложенными на затылок косами, в стареньком платье, туго натянутом на соблазнительно круглые коленки. — Помощь не нужна? А то я тоже доить могу. Я даже козу доил! В Казахстане. Хозяйка — мы рядом с ними стояли — собралась на базар, а меня попросила козу подоить. Шутя попросила. А мне что? Козу? Пажал-лста, делов-то! Беру я в обед котелок и иду в сарай. У них там это из саману, глины то есть. Коза на меня чертом смотрит. Рога — во, вымя — как вон та подушка, а титьки — как две бомбы торчат. Фугасные. Я к ней с подходом: «Козя, козя…» А она глаза вылупила и на меня рогами целится. Я к ней и так и сяк — ни черта! Не подпускает, и баста. Рогами как поддаст-поддаст!.. Ну, думаю, позор солдату — с козой не совладал. Рассердился я, оседлал ее верхом — задом наперед. Голову меж ног зажал, а она меня сзади в казенную часть рогами шпыняет, вертится… Бодай, бодай, маракую, все равно выдою, если уж на характер пошло! Перегнулся я, котелок подставил и ну давай за титьки смыкать… Неудобно, не с руки. И не видно, что там получается. Дергал, дергал, аж вспотел. Глянул в котелок — а там хотя бы капля! Сухо!
Толька показывал, как это он сидел верхом на козе, как перегибался и доил, как коза награждала его тычками — тетка только посмеивалась, а Вера прямо покатывалась со смеху, вытирала проступившие слезы.
«А он ничего вроде хлопец, — думала Ганна. — И на лицо приятный, и в обхождении ловкий. Не то что Олекса Стусь, этот как сядет, так и сидит, нудный, целый вечер, как та сова, аж зло берет!..» Однако стоило ей вспомнить, чей Толька сын, как все существо ее противилось, отвергало всякую мысль о возможном родстве. Женихов плохих нет, женихи — они все хорошие. Непонятно только, откуда плохие мужья берутся!
Посидев еще немного, Толька показал Вере глазами на дверь. В ответ на это немое приглашение Вера указала на ходики: время, мол, позднее. Толька развел руками, состроил гримасу: что ж он, выходит, зря старался? Вера подумала и кивнула.
Весь этот бессловесный диалог происходил в тот момент, когда тетка Ганна отлучилась в боковушку за печью.
— Пойду я, — сказал Толька, поднимаясь и запахивая бушлат. — Заболтался. Завтра чуть свет в область. Шефа на совещание повезу. Так что, если надо чего купить, давайте заказ.
— Да так вроде бы ничего и не надо, — уже совсем подобрела тетка, тронутая вниманием. — Разве что дрожжей пачку-другую, если попадутся…
— Это можно, — пообещал Толька. — Заметано: две пачки дрожжей. Из-под земли достану, время будет… А Веру на пару слов можно?
— Ну и хитрый же ты! — засмеялась Ганна. — И где только научился?
— В армии, где же еще! Подход и отход — основное, а остальное приложится. Нам поговорить надо. Об удоях на фуражную корову.
— Об удоях! — хмыкнула тетка молодо. — Сама такая была, знаю!..
Вера накинула платок и пальто, вышла вслед за Толькой в сени, а Ганна стала разбирать постель, изредка прислушиваясь к тому, что говорили за дверью, оттуда долетал бубнящий голос парня да дочкин приглушенный смешок.
«Что молодо — то свято, — думала Ганна, стеля себе на печи. — Постоять вот так на пороге рядышком и то радость. А он вроде бы таки ничего… Смекалистый, бойкий. И спросил, вишь, можно ли Веру. Веселый… До поры до времени они, правда, все такие. Если б он не из Багниев, так хоть завтра расписывайтесь!»
Перед тем как забраться на печь, Ганна по привычке потянулась к простенку, где все еще на всякий пожарный случай висела керосиновая лампа, но опомнилась: «Совсем заморочил голову своими байками!..» Вспомнила, как Толька про козу рассказывал, усмехнулась. Ничего еще нет, а она вон о чем печалится — откуда непутевые мужья берутся! Пусть заходит, а там поглядим… Если б это не Багний! Дети, правда, спокойнее должны быть, добрее. А все же?..
Было тихо и светло как днем. Снегопад прекратился, небо местами прояснилось, по нему чередой двигались тучи, клочковатые, в перламутровых разводах, подсвеченных изнутри луной-невидимкой, они стлались над белым селом, плыли, торопились куда-то, и этот их бег был единственным зримым движением во всей окрестной природе: белый мир стыл в безмолвии и величавом покое. И нигде вокруг, сколько мог видеть глаз, не было еще ни единого следа — ни животного, ни человека — по непорочной снежной нови. Точно в свадебную пышную фату принарядилась невзрачная до того земля и все, что на ней имелось: огороды, хлевы, хаты и деревья, и похорошела несказанно, и остановилась, оцепенела, пораженная девственным своим убранством. Даже глухой бурьян по канаве и усохлые шершавые будылья мальв, ненужно торчавших перед окнами, распустились невиданными белыми хлопьями. Ни шороха, ни дуновения — все замерло и будто ждет чего-то.