Досадуя, он проводил взглядом уходившую лису. Ба, да ведь она прихрамывает на заднюю ногу, битая, значит! Барахтавшийся меж кочек Ангел ничего не замечал.
— Ну куда ты, турка каплоухий! Вон рыжая! Вон она пошла!..
Пес беспокойно, без толку вертелся, уловив в голосе хозяина тревогу, потом поднялся на задние лапы («Ну, молодец, скумекал!» — подивился Толька), разглядел и, плавая по брюхо в снегу, поскуливая от досады, стал выбираться на твердое.
— Давай, родненький, давай поднажми! — заорал ему вдогонку Толька. — Она хромая, далеко не уйдет. Не пускай ее, стерву, жми!
Когда он, чертыхаясь, проваливаясь между кочек до пояса, одолел кочкарник, — ни лисы, ни Ангела не было видно. Он направился по следам, проклиная Володьку, который не иначе как гонялся за подранком. «Догонишь ты его, — вспомнил похвальбу. — Даже хоть язык на плечо поклади…»
Вскоре поодаль в стороне на изволоке он увидел два пятна на снегу. Уже порядком запыхавшийся от быстрой ходьбы, вспотевший, он остановился перевести дух и, еще не разобравшись, повернул на эти два пятна, движимый смутной догадкой. Одно из них шевельнулось, и Толька различил длинный хвост. Это была лиса. Что за ерунда: они с Ангелом сидят друг против друга? Договариваются о чем, что ли?
— Держи ее! — закричал Толька, почувствовав, что сейчас должно что-то произойти, и, подхваченный неясной пока надеждой, поднаддал что мочи. Он бежал по пахоте, оскальзываясь на затвердевших под снегом глыбах, размахивал руками и ружьем, надсаживался в крике.
Лисица стала уходить, то и дело огрызаясь, злобно щелкая челюстями, отбивалась от наседавшего Ангела, осмелевшего при виде приближавшегося хозяина.
— Не пускай ее, не пускай! Я сейчас!.. — орал Толька, выбиваясь из сил.
Лиса и собака перевалили за холм, и, когда Толька, вкрай обессилевший, с тряпичными от усталости ногами, достиг вершины, он увидел их внизу, в долинке, близко. Распластав в беге, точно крылья, полы отцовской фуфайки, он саженными прыжками стал настигать их. Вот уже можно стрелять, но мешал взъерошенный, ощетинившийся пес, вившийся, приплясывавший вокруг затравленно огрызавшейся лисы.
— Ангел, сюда, ко мне! — звал Толька собаку, но куда там!
Почувствовав рядом присутствие хозяина, Ангел уже открыто налетел на врага и тут же завизжал от боли: лиса мертвой хваткой впилась ему в челюсти. Они покатились клубком, мелькали лапы, хвосты, летела шерсть, и жалобный беспомощный скулеж пса рвал Тольке сердце. Наконец Ангел откатился в сторону, и Толька, не раздумывая, боком упал на лису, намереваясь придавить ее тяжестью своего тела. Но та выскользнула у него из-под мышки, молниеносно обернулась, хищно лязгнула, как капканом, ощеренной пастью, и Толька едва успел отдернуть руку, которой хотел сгоряча удержать лису за хвост («Хохмач! — смеялись потом охотники. — Счастье твое, что не достал, а то остался бы без руки!»). Лежа, опередив на миг Ангела, готового броситься в схватку, он выстрелил не целясь, почти в упор.
Лиса мгновенно обмякла, будто из нее выпустили воздух, осела, ткнувшись оскаленной мордой в снег. Ангел налетел на нее, впился в уже неподвижную, яростно потряс, злобно рыча, и свалился рядом, вывалив розовый язык и тяжело дыша. С прокушенной брылы стекала кровь, он слизывал ее, сторожко следя, не шевельнется ли добыча. Потом поднялся, вновь вцепился зубами в рыжую шерсть, зарычал, замотал головой и прилег рядом, роняя в снег кровавую слюну.
После полудня у скирды соломы охотники сошлись и стали располагаться на обед.
— Вы чего же не стреляли, дядьку? Ну, как только из балки вышли, он же на вас прямо попер!
— Сейчас, думаю, поднимется, врежет… А он — ба-ах! — когда заяц уже за километр!
— Да-а, такого упустили!.. Как бульдозер!
— А Хтома красиво своего срезал: ка-ак он кувырком через голову, а?
— Кричу: «Ложись!» А он шмаляет на пятой передаче, и хоть бы хны!
— Сколько ходим, а равнение держать не научились…
— И шо за жизня, спрошу я вас: на работе равняйся, дома равняйся, на охоте тоже! Тьфу! Я и пошел, чтоб хоть тут без равнения!
— Ну да: Володька — тот вперед рвется, будто ему перца под хвост всыпали, а дядько Чемерис в хвосте еле-еле плетутся. Чего отстали, дядько Онуфрий?
Взбудораженные, опьяненные азартом охоты, шумливые и счастливые, охотники говорили все сразу, смеялись, шутили, вспоминая перипетии дня, бережно, будто это была невесть какая хрупкая штука, клали ружья, спускали курки, снимали с себя задубелых, со вспученными остекленевшими очами зайцев, отвязывали торбы и авоськи. Морозным ветром, чистотой снежных полей пропахло в них все до последней складки одежды, они уже порядком нарвали ноги, отмахав по раздолью десятка два километров — по озимым, по неудобной для ходьбы промерзлой, вздыбившейся глыбами пахоте, по балкам и терновникам, и ноги гудели, как гусли стозвучные, подмывало упасть в солому, откинуться, вздохнуть облегченно. И тем не менее все приготовления к трапезе совершались не тяп-ляп, а неторопливо, обстоятельно, как это бывает в конце трудной толоки или иной какой коллективной работы, когда народ потрудился на славу и имеет полное право на отдых и угощение. Место под скирдой выбрано в затишке и на солнышке, выложены свертки и припасы, расстелены газеты, и, пока готовится общий стол, то есть нарезается хлеб, сало, колбаса и все, чему положено нарезанным быть, разговор с приближением кульминационного момента все больше набирает обороты, звучит на высоких нотах, становится поголовным, вовлекая в свой водоворот даже отъявленных молчунов.