— А зайчик в этом году есть! На том куске, что за озерами, сколько подняли, га? Один из-под ног выскакивает, а другой тут же рядом!..
— Вот после войны зайца было! Я в хлеву, бывало, дырку проверчу, сена или бурачка на огород положу — и за ночь штук пять-шесть и есть. И тепло, и пляшка с закуской под рукой: бахнул, выпил и закусил!
— Так это та самая «ижевка», что вы поменялись?
— Как же я мог стрелять, когда напротив Иван Андреевич лежат и голову в плечи втянули, ждут, что шарахну по ним?..
— Заворачивать надо, хлопцы, заворачивать, не давать, чтоб он из куля начал выходить! А то уткнулись в снег, а задницы все сверху!..
— А у меня чего-то завсегда так: только стану ширинку расстегивать, как тебе и заяц схватывается! Лап, лап… Эге! Видит он, шо руки заняты?
— А то как же! Заяц теперь и тот ученый!
— У кого еще стакан есть? Иван Андреевич!.. Феофилактов, где ваш раздвижной? Может, забыли?
— Ну да, он скорее ружье забудет, чем стопку!
— Шею ты разворотил — отпустить надо было. А так — хар-ро-шая лисичка! Женишься — жинке такой воротник будет!..
— Ну, начинайте, чи шо, а то помру, так выпить хочется!
Чуть сбоку, в сторонке, Ангел. Чуткими ноздрями ловит волнующий запах домашней колбасы, ветчины и прочих душистых яств, не спускает с еды вожделенно блестящих глаз, тихонько просительно попискивает, сглатывая обильную слюну.
— Ты сегодня молодец!.. — говорит ему Толька и кладет перед ним пару пирожков и кость, с которой только что обрезали мясо.
Наконец дядька Онуфрий поднимает стакан и, разгладив висячие усы, произносит недолгий и всем понятный тост:
— Ну, хлопцы, за Новый год и за здоровье всех! Щоб родилось-плодилось, значит, и щоб дай бог не последняя!
Осторожно, с благоговением, стараясь продлить короткий миг приятия, дядька Чемерис выцедил стаканчик, не покривился даже, просиял, чмокнул в донышко.
— Ух, пошла… — сказал с улыбкой, прислушиваясь к тому, что происходило с ним. — Как брехня по селу!
Почин был сделан солидно и достаточно торжественно, чарки пошли по кругу, и притихший было разговор вспыхнул с прежней живостью.
— Доставайте мясо, кум!
— Хуторянская — как слеза божья!
— Ну шо ты примериваешься — посуду не задерживай!
— Иван Андреевич, поехали!..
В посадке неподалеку вспархивают, стрекочут сороки, у скирды в затишке совсем по-летнему, свежо и сытно, пахнет на солнце солома… Торопиться бригаде некуда, поскольку охота, считай, окончена, ну, пройдут еще до села, ну, стрельнет кто раз-другой, и все! Остаток дня можно было бы провести и дома за праздничным столом, так ведь ни в какое сравнение не идет домашнее застолье с этим вот, у скирды, на раздолье, на виду у простынно-белых полей, тут все не так, как дома, тут все лучше, аппетитней, вкусней. Да и где же еще можно всласть отвести душу, как не среди друзей-приятелей, которым, как и тебе, под крышей ну никак не сидится — тянет на простор, на воздух вольный — не столько добычи ради, сколько потому, что охота?
Шуму как на Быковской ярмарке. Залетный ветерок, завихряясь, трогает шерсть брошенных обок зайцев и двух лисиц, будто заигрывает с ними, как с живыми, приглашая порезвиться.
Солнце незаметно потянулось к горизонту, и отпустивший в полдень морозец начал прихватывать слюдяной коркой обмякшие было наметы, а в посадке, в высоких сугробах, в пахах и выемках, уже пристраивались, свивали голубые гнезда торопливые зимние сумерки, хотя до вечера было еще далеко.