Уже и пляшки почти опорожнены, уже обсуждены вроде бы все текущие дела, и свои, личные, и колхозные, уже по косточкам разобраны все сегодняшние действия бригады и сделаны прикидки на предмет следующей, воскресной, вылазки — куда и в каком порядке идти, и обо всем, кажется, переговорено, а гам в компании не стихает, и трапезничающие, похоже, только начинают входить в фазу активности; жесты становятся энергичнее, голоса звучнее, а потребность в самовыражении — просто неудержимой. Обычно в такой момент заходит разговор о ружьях, и не было еще случая, чтоб кто-нибудь не взял чужую «ижевку», «тулку» или «бельгийку», не примерился, не разломил, не заглянул в стволы.
То, что Степан Пономарь вышел в поле с новой «двадцаткой», было отмечено бригадой еще утром. А в конце обеда новинка вновь завладела всеобщим вниманием: ружье передавали из рук в руки, хвалили, расспрашивали и рассматривали, пробовали прикладистость, любовались гравировкой, а сам Степан, порозовевший, с замаслившимися глазами, сдержанно, умненько похохатывал, мурлыкал от удовольствия и от смущения уписывал сало за обе щеки.
— Ствол еще надо поворонить… — скромно объяснял. — Есть у меня один рецепт. Заводской. А один я сам случайно открыл. Воронить можно куриным пометом…
И Пономарь подробно поведал, при каких обстоятельствах он пришел к столь неожиданному выводу.
В ружейном деле Степан был докой и авторитетом пользовался непререкаемым. К тому же сычевцы привыкли из уст умельца-самоучки слышать совершенно курьезные на первый взгляд вещи и советы: как, например, обыкновенными ножницами из обыкновенного оконного стекла вырезать кружок для карманного фонарика, как, не имея паяльника, запаять кастрюлю, и многое другое. Пономарь был начинен разными техническими парадоксами, с удовольствием собирал их, черпая из журналов и справочников, а порой сам находил оригинальные решения, поражавшие воображение односельчан. Так что подвергать сомнению чудодейственные качества куриного помета никто из охотников не посмел.
— Игрушка!.. — бормотал очарованный «двадцаткой» Хтома Недоснованный, вертел ружьецо и так и этак, вскидывал, целился, причмокивал. — Махнемся, Степан Гаврилович? Ты себе новое заделаешь. Такому мастеру, как ты, это что раз плюнуть. Говори, что возьмешь в придачу?
— Не-е, камарад, я на него сам еще не нагляделся… — мурлыкал Пономарь. — Надоест, тогда уж…
Ружьишко и в самом деле сработано было любо-дорого, без спешки и в охотку: сверкало свежей полировкой, причудливые узоры гравировки радовали глаз. Все в ружье, исключая длинные витые стволы, изготовлено Степаном собственноручно: ложа и цевье — из корня березы, фактурой напоминавшего карельскую, замысловатые, в старинном стиле курки, замки… — все, вплоть до антабок, на которых крепится ремень.
— Ну, махнем, Гаврилович!.. — не унимался Хтома, упрашивал с настойчивостью подгулявшего удальца, бесшабашного рубахи-парня, готового на любые жертвы ради приглянувшейся вещицы. Игра эта, однако, никого из охотников в обман ввести не могла, ибо знали они, что за показной удалью и беспечностью Недоснованного скрывался точный расчет. Дядька он был из тех, которые и во хмелю не прошибут.
— Да такая цацка тебе, Хтома, аж никак нейдет, — рассудил зарумянившийся Онуфрий Чемерис. — Для твоей верблюжьей комплекции нужна до-обрая оглобля, чтоб в нее пригоршню пороху да пригоршню дроби, чтоб уж бабахнуло так бабахнуло!
— А шо, Толька, за батьково ружжо не узнавал в милиции? — поинтересовался кто-то.
— Эге, — тут же отозвались, — раз в милицию попало — пиши пропало. Там ему жаба и титьки даст!
— Хлесткая была «тулка»! — заметил зоотехник Феофилактов, умиротворенно ковыряя спичкой в зубах. — Бой у нее мировой был. Кто помнит, как Прокоп на озимке под Хуторянщиной зайца достал? Сто двадцать метров, не меньше! А как он врезал!..
— Откуда сто двадцать, Иван Андреевич? — возразили ему. — Я при том был. Восемьдесят от силы.
— И бой обыкновенный, чего там!
— Верно, ружье как ружье: спереди дырки, сзади затычки.
— Про бой пусть вам Хтома скажет: он на своем заду испробовал.
— Дядько Хтома, скиньте штаны да покажите — нехай не брешут, паразиты, зря!
Как человек компанейский, посмеялся вместе со всеми и Хтома, однако после смеха того во взгляде его будто отвердело что, оставив холодный недобрый блеск.
— Деньги, может, и вернут, — сказал Толька, скармливавший Ангелу объедки со стола, — а за ружье не знаю. Что вы смотрите на меня, дядько Хтома, будто я вам аж целый рубль должен? Говорите, не стесняйтесь, тут все свои!