Хтома убрал улыбку, обнажавшую стальные, крупные, как у старой лошади, зубы.
— Был бы тут батько твой, я б с ним побалакал. А с молокососом всяким не об чем.
— Не надо, хлопцы! — вмешался Онуфрий. — Так славно поохотились, выпили… Новый год — грех ссориться!
— А мы и не ссоримся, — отвечал Толька, побледнев враз. — Мы беседуем. Я хотел, к примеру, выяснить, отчего это батько покойный именно дядьке Хтоме, а не кому другому, всадил в зад заряд дроби, а дядько наперед объяснили мне — правда, не очень вежливо, — что я молокосос и что, значит, говорить со мной у них охоты нет. За «молокососа» в приличном обществе дают, конечно, по мордасам, но это я еще сегодня успею…
— А ну сунься, а ну иди сюда, недоносок, сопля поганая! — заорал Недоснованный и заворочался, порываясь встать. Но его удержали.
— Бросьте, мужики! — загалдела компания. — А то обоих повяжем зараз!
— Закругляться будем, пора! — Зоотехник Феофилактов обвел сидевших заметно посоловелым взглядом. — Солнце вон уже где! Пройдем еще немного. Кто у нас без зайца? Чемерис, где ваш заяц?
— Хай ему грец, тому зайцу! — махнул рукой усатый Онуфрий. — Трех я промазал, трясця его маме. Одного у меня под носом Володька уложил. Но то, видно, был не мой. Мои нехай еще побегают, подрастут до воскресенья, жиру нагуляют.
Бригада стала сворачиваться — убирала остатки трапезы, разбирала ружья и сумки, закуривала напоследок.
— Ух, вставать тяжело!
— Может, еще в лес завернем, прочешем? Там зайца видимо-невидимо!
— Но больше невидимо!
— В лесу с гончаком хорошо… — мечтательно сказал Пономарь, застегивая кожаный ягдташ. — Возьмет собачка след, а ты станешь под деревом и слушаешь, как она гонит по кругу. Природой любуешься. Красота! Если, конечно, настоящий, чистый гончак.
— У Прокопа был. Был, Толька?
Багний молча пожал плечами.
— Откуда ему знать? — хмыкнул пожилой, смуглый, как цыган, тракторист Павло Шмагайло. — Он тогда еще под стол пешком гулял!
— Это который Пурген? — спросил кто-то.
— Во сказал! Пурген — этот вот уже недавно, он этого леснику променял.
— Не леснику, а объездчику из Хуторов…
— Так кто же все-таки, а, охотнички?.. Кто же из вас Черта прикончил?
Вопросом этим Толька Багний мучился еще с утра, когда они с Володькой, услышав в стороне отдаленную ружейную пальбу, кинулись наперехват, догнали бригаду километрах в пяти от села и на ходу пристроились к двигавшейся подковой цепи. Левый фланг вскоре уперся в соседние Вишенцы, развернулся у крайних огородов и, прочесав колхозный сад, замкнул кольцо, — уже тогда, при первом перекуре, когда все сошлись в кучу, Тольку подмывало спросить о Черте. В бригаде было человек десять охотников, не считая примкнувших, все свои, сычевские, и кто-то из них наверняка что-то мог сказать про собаку. Однако он не решился, не хотел расстраивать охоту, и потом в движении он не раз издали наблюдал за Хтомой Недоснованным, рослая неуклюжая фигура которого заметно выделялась в цепи охотников, гадал, почему именно Недоснованного батько избрал мишенью на пожаре. Была ли это случайность или тут что-то крылось? Во время коротких сходок дядька держался, как всегда, шумно: гоготал, шутил, подогретый удачей (еще при подходе к Вишенцам он одним из первых взял зайца), но Тольку Багния он вроде не замечал: то ли не мог простить батьке того выстрела с чердака, то ли была за ним вина.
Зачем Тольке нужно было выяснять, кто убил собаку, он и сам не мог взять в толк. Дело-то прошлое, мстить он не намеревался, хотя Черта ему было жаль. Просто нужно было знать, и все. И когда, кончив обедать, бригада собиралась уже трогаться, он не удержался.
— Так кто же, а?
Он переводил взгляд с одного охотника на другого, ждал. Кто развел руками, кто отвернулся…
— У попа была собака… — начал кто-то дурашливо.
И Толька вдруг обозлился. Он в упор смотрел на Хтому, сверлил глазами, подернутыми, точно наволочью, нахлынувшей внезапно мутью ожесточения, не ощущая вспухших на скулах тугих желваков, опьяненный, отуманенный свалившейся на него злой решимостью, чувствуя лишь, что почва уходит из-под ног. Помертвевшими губами шевельнул:
— Ваша это работа?
— Пошел к… — начал было Хтома, но не кончил, странно чавкнул, неловко попятился от удара в челюсть и завалился на бок.
Ударил Толька тогда, когда никто не ожидал, ударил смачно, с нервным хлипом, и налетел, поддел сапогом раз и другой, его оттянули, он остервенело рвался из рук, а в это время вскочивший Хтома, матерясь, пытался стряхнуть с себя насевших на него, точно собаки на медведя, охотников, — перекошенный, с кровавой пеной, рот его раздирала дикая ругань, жилистая рука, продравшаяся сквозь плечи и головы державших его мужиков, судорожно старалась дотянуться до другого клубка тел, в середине которого барахтался разъяренный, ослепший от неистовства Толька Багний.