В петербургских строках повестей Гоголя внимание Афанасия Петровича засекло царапину на мостовой от «гремящей сабли исполненного надежд прапорщика», «соколиный взгляд кавалерийского офицера» и даже подслушанную писателем беседу о превосходстве «военной службы над статскою». Здесь же он уточнил себе, что светлый эполет постоянно блистал «между благонравной блондинкой и чёрным фраком», а к особенностям военных, вышедших из среднего класса, прочно прилепилось умение заставлять смеяться бесцветных красавиц и не пропускать публичных лекций, так как офицеры считались «учёными и воспитанными», любили «потолковать об литературе», да и по театрам шлялись неустанно. Афанасия Петровича чуть удивило только то, что, приуготовляя к печати «Невский проспект», Гоголь убрал оттуда встречу одного из героев повести с офицером в публичном доме. Вроде бы как цензура, заботясь об авторитете военных, усомнилась в типичности таких простецких фактов, считая, что офицерам российской армии в борделях интереса не имеется. А потому в повести был записан не собственно офицер и не в борделе в целом, а упоминается лишь то, что из одной из дальних комнат этого публичного дома выглядывал и «…блестел сапог со шпорой и краснела выпушка мундира». Вот и пойми теперь, что из-за этой цензуры получилось у писателя Гоголя не совсем точно, а что просто ужасно и невнятно!?
— Всё это издержки в подготовке цензоров и незнание ими жизни, — решил себе Бронькин, принялся шерстить взором осточертевший ему красный уголок и надолго задумался. — Ничего не меняется: вешалка с переходящими парадными доспехами дневного швейцара заведения, целлофановый пакет с вязальными спицами и пряжей, авоська с пустой молочной бутылкой, клетчатой кепкой и книжкой какого-то Сорокина про цветное свиное сало… Ага, что-то всё ж меняется! Из прорех дамской жилетки, парящей на самодельных проволочных плечиках, с любопытным блеском в пуговках выползли рукава розоватенькой блузочки. Раньше из этих прорех свешивалось что-то близкое к чернильно-фиолетовому окрасу…
— Даже здесь существование меняется, только в работе с кадрами застой! — недовольно пробубнил Афанасий Петрович, и сети его непричёсанных мыслей перекинулись на господина «ревизора» Хлестакова, которого когда-то в Пензе за картами в четверть часа «обобрал» тот дивный пехотный капитан, что, как отмечал сам Гоголь, изумительно «славно играет!». Вспомнилось ему из прочтённого, как Ивана Александровича Хлестакова поселили в пятом номере гостиницы под лестницей, где до его прибытия за картами подрались командировочные офицеры. Потом письмо известного И. А. Хлестакову поручика, кому жизнь и служба невероятно удались: всё «…в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» И лишь о боевой подготовке в письме — ни слова и ни звука…
— Эх, была армия слепком общества — его барельефом и осталась. Не те, не те времена нынче, — напало на Афанасия Петровича новое мыслетворчество. — Взять того же Платона Кузьмича Ковалёва «кавказского коллежского асессора», что в повести «Нос» временно без носа остался. В тридцать пять лет лишь первый штаб-офицерский чин. И уже, будьте любезны, право на потомственное дворянство! А где карьеру сделал? В «горячих точках», где и сегодня чинами безбожно балуются. Тогда специалистам не требовалось даже университетского диплома и дополнительных экзаменов, без чего в остальной России было не пройти и не протиснуться. Потому П. К. Ковалёв и ощущал себя больше военным, нежели штатским товарищем. Потому он и никогда «не называл себя коллежским асессорам, а только „майорам“», да и в Санкт-Петербурге непрестанно «…хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском».