Но это было не самое плохо.
Хуже было то, что эта мысль её возбуждала.
И ещё хуже — что Вейлир об этом знал.
— Чего молчишь, — шепнул он ей в губы. Запустил руку в волосы, заставляя вздёрнуть подбородок ещё выше, на грани возможного. А другой рукой провёл ей по щеке — с извращённой, недоброй нежностью.
Аста взглянула ему в глаза. Протолкнула сквозь зубы рвавшийся вопрос:
— Это тоже... власть?
Вейлир изменился в лице. А потом — не отводя взгляда, словно пытаясь заглянуть в самую глубину её души, увидеть насквозь, шепнул чётко и коротко:
— Да.
И, не дав ей сказать или спросить что-то ещё, накрыл её рот своим.
Аста пыталась сопротивляться, отворачивалась, но изнутри уже поднимался по жилам знакомый огонь, требовательное и неумолимое «хочу». Кожа горела, а пальцы сжимались от желания вцепиться в Вейлира, притянуть к себе, не отпускать, пока не схлынет волна и не придёт за ней облегчение. Пусть не любовь, плевать на чувства, плевать на лирику, когда тело как натянутая струна, изнывающая от касаний музыканта.
Одежда расползалась по швам, опадала лохмотьями, повинуясь чужой воле, краем уха Аста слышала шёпот, но не обращала на него внимания. Только отмечала краешком сознания тихий речитатив, прерывающийся поцелуями:
— Ты моя и будешь мне повиноваться. Мне даром не сдались твоя память, твои чувства и желания. Только посмей заартачиться. Ты принадлежишь мне. Ты запомнила? Ты моя.
Аста закрыла глаза, чтобы не смотреть в следившие за ней неотрывно глаза Вейлира, чтобы не видеть его неотрывный тёмный сканирующий её насквозь взгляд. В какой-то миг ей почудилось, что с ней не Вейлир, что это не он гладит горячей ладонью её тело, не он прижимает к земле. А ещё в какой-то миг страсть и борьба сменились медленной тягучей лаской, наполняющей до краёв, вырывающей невольные стоны и бесконечное, почти греховное удовольствие.
И где-то в этой точке, когда злость и стыд превратились в огонь, Вейлир спросил её сорванным задыхающимся голосом:
— Ты всё ещё против? Перестать?
Закидывая на него ноги и руки, не позволяя отстраниться, Аста подумала, что проиграла.
Она проснулась посреди ночи, не понимая, что выдернуло её из сна. Вейлир спал рядом, даже во сне положив на неё тяжёлую руку. Аста осторожно выбралась, бросила на спящего долгий пристальный взгляд. Привычное хмурое выражение его лица было странно спокойным. Умиротворённым?
Аста передёрнула плечами и ушла к пруду. Села у чёрного зеркала, обняла колени и спрятала в них подбородок. Далеко на другой стороне пруда, на краю мира мелькали белые тени — «зайцы».
Интересно, а что если она сама пойдёт к ним? Сможет ли выйти за пределы мира настолько, чтобы «зайцы» набросились на неё? И что скажет Вейлир, обнаружив утром, что она исчезла?
Любимая куколка сожрана «зайцами» — разве это не трагично.
На этот раз секс не оказал на неё настолько сильного влияния, как раньше. Аста не потеряла себя и не собиралась снова становиться марионеткой. Может быть, она сделалась немного сильнее?
Внезапное воспоминание заставило её сквозь зубы застонать и глубже спрятать в колени заалевшие щёки.
Ей причудилось на один краткий миг, что она не с Вейлиром.
С Пашкой.
О боже.
Он её забыл сто лет в обед. А она, как дурочка, всё ещё вспоминает, причём в такие моменты, что, казалось бы, несвоевременнее некуда. Неужели то, что он отверг её, так сильно её ранило? Как говорится, «незакрытый гештальт»?
Глупости, какие же глупости...
Она, быть может, ещё долго предавалась самобичеванию, но что-то словно зацепило её, как крючок трепещущую рыбу, и потянуло — властно, не давая ни шанса воспротивиться. Потянуло куда-то далеко, с каждой секундой всё быстрее и быстрее — непреодолимой силой вытягивая прочь из уютного мирка — в неизвестность.
17.1
Аста пришла в себя в городе. В ближайшем к миру людей слое, где она колыхалась, невидимая, растерянная и ничего не понимающая.
Приняв вертикальное положение, она огляделась. Узнала место – центр города, пересечение двух магистралей, пройти прямо, повернуть – выйдешь к огромному торговому комплексу. Они с мамой иногда ходили туда за покупками, в основном во время распродаж. Иногда проходили и по этой улице, перед воротами «художки» — Академии Изобразительных Искусств.
Воспоминание скользнуло змеей, заставило досадливо поморщиться. Мамы у неё больше нет... нет никого, кроме Вейлира.