Короче, наконец, я всё сделал, осталось только на гербах Армении и Грузии лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» написать. Если на белорусском и украинском гербах я с лупой кириллицу кое-как восстановил, то надписи кавказской вязью на микроскопических картинках разобрать совсем уж было невозможно. Поздно вечером 30 апреля я разыскал одного скрипача из Армении — Эдика, который через два дня уже уезжал на дембель. Он выпускник Ереванской консерватории, служил у нас год в оркестре. Эдик тихий такой, интеллигентный, в очках, написал мне крупно на бумаге по-армянски «пролетариев», предложил и по-грузински написать — сказал, что в курсе, — у него мама грузинка. Я говорю: «Давай!» — а про себя подумал, что надо будет на всякий случай как-нибудь проверить грузинский текст, а то ходили слухи, что армяне к грузинам как-то не очень…
Ночью не поленился сбегать с «грузинским» лозунгом к танкистам — там мой знакомый, Резо, служил, он про соединение пролетариев подтвердил, так что уже к полседьмому утра все гербы были с надписями и поражали ценителей щедрой палитрой. Не вышло у Рекса меня в тот раз на «фашистские знаки» порвать.
Прошло месяца три. Сижу вечером, помогаю одному воину дембельский альбом оформлять, вписываю его фамилию в многоразовый шаблон собственного изготовления, оттиснутый под его ушастой фотографией на фоне акварельных сопок: «Не пробежит ни тигр, ни львица, никто не просочится из врагов, ведь на замке находится граница, когда в наряде Витя Пирогов» (Саша Иванов, Коля Ванчугов, Миша Шнобельзон.)
Тут дневальный прибегает: «Товарищ «старик», там художника спрашивают! — и шёпотом, испуганно оглянувшись, добавляет:
— Южане!»
Я, как и любой другой, при такой фигне напугался, конечно. Говорю дневальному: «Я что, по-твоему, художник, что ли? — потом посмотрел на недоделанный альбом: — Ладно, скажи, иду!». По дороге начал прикидывать, зачем я им понадобился. Тоже, наверное, насчёт альбомов — моя популярность растёт.
У курилки в полутьме топтались фигуры. Потом по одному начали на свет выходить и руки для знакомства тянуть: «Сурен, Армен, Карен, Тигран…» Сигаретами из дома присланными угостили, рассказали пару анекдотов про «армянское радио». Когда прощались, говорят: «А можно мы завтра ещё придём?»
На следующий день в то же время явились уже все новые и только один вчерашний — Сурен. Сурен этот обнаглел немного: «Вот, — говорит, — мой друг Максим!»
В принципе отличные все ребята оказались. Я о них всем рассказывал, и рейтинг Армении в полку резко пошёл вверх. Офицеры говорили: «Как увидишь на плацу орла — глаза горят, настроение бодрое, — значит, точно армянин!» А заезжий военный теоретик из Ленинграда даже загорелся написать монографию «Генетическая предрасположенность армян к строевой подготовке».
Через несколько лет в Москве в случайном разговоре с моим приятелем Минасом выяснилось, что тогда Эдик подсунул мне совершенно другой текст. Я, конечно, написание вспомнить никак не мог, но Минас показал, как по-настоящему по-армянски пишутся «пролетарии». Это было в корне не то! Больше того, мой друг написал на выбор несколько сильнейших армянских ругательств, и в одном слове я с ужасом признал половину составляющих лозунга, который я, высунув язык от усердия, вывел тогда на гербе.
И до сих пор в далёких горных армянских селениях седобородые старцы холодными зимними вечерами у огня рассказывают внукам красивую древнюю легенду о простом русском парне, рискуя жизнью написавшем на гербе свободолюбивой Армении фразу, которая в вольном литературном переводе звучала бы так: «Армянские мужчины постоянно вступают с Советской властью в специфические половые отношения в извращённой форме».
Интересно, где сейчас этот герб? Жизнь показала, что армяне любят и умеют хранить тайну.
Рекс вообще-то крепко уважал себя за красноречие. Обычный вечер смеха — полковое построение.
Стоим в полукаре (это как квадрат с тремя сторонами — четвёртую-то дизентерия выкосила), Рекс — в середине.
Ну, как водится, первая шеренга — одни молодые, недавнего призыва воины, и хоть накурившиеся, но одеты всё-таки по форме: в сапогах и воротнички застёгнуты. Вторая — уже по полгодика прослужили: и стоят посвободнее, и расхлыстаны поболе; третья и четвёртая — уже кое-кто без ремней и в кепках. Пятая и шестая — стоять, видимо, не могут, так в трениках да в кедах, с транзисторами на травке Японию слушают.
Рекс неожиданно докладывает:
— Вы — не советские воины, вы — враги. Я таких в 42-м своей рукой к стенке ставил. Вот дизентерия напала. А почему? Гигиены нету. Вам для чего в частях газеты выписывают, а?! По три-четыре газеты на взвод, а некоторые враги, которых я в 42-м, сами знаете, куда ставил, всё жопу пальцем вытереть норовят, а потом в рот тащат. — И ногой топнул два раза для убедительности. — Я эти дела знаю. Мне этот палец в рот не клади! — И дальше в том же духе выступает.
Смешно, конечно, очень, но ничего, стоим, внимаем.
— Где дисциплина, я вас спрашиваю? Вот позавчера пошли два замудонца по самоволке в Козловку за водкой, я её в 42-м… А как пошли?! Через танковый полигон, а там новые огнемёты испытывают. Вот убьют такого мудака, а он потом скажет: «Я не знал!..»
В это время к Рексу со спины подходит огромная толстая свинья, их много, обжевавшихся конопли, у нас шаталось, останавливается метрах в полутора, стоит, слушает зачарованно.
Свинья, надо сказать, отменная: пятак большой, глазки смышленые, хвостик витка три насчитывает.
Хайло-то разинула, с копытца на копытце переминается заинтересованно, по всему видать, очень ей по свинскому сердцу эта рексова речь приходится.
Конечно, уже первые ряды волноваться начали, отдельные всхлипы раздаются, кое-где рыдания сдержанные.
Рекс радуется: настоящее искусство всегда найдет дорогу к сердцу слушателя.
Тут к нашей свинье подходит племенной хряк — матёрая ветчина и натурально вступает с ней в половой свинский секс, воспетый в павильонах свиноводства.
Свинина покосилась недовольно: чего, мол, слушать мешаешь? — но ничего, похрюкивает. Ну, чистая свинья! В общем, не очень сильно они этому делу предавались, лениво так, чтобы времени зря не терять.
Тут уже среди воинства закричал кто-то, тонко так, по-звериному; повалились некоторые, а кто до этого лежал, вскочили.
Рекс наконец резко повернулся. Он и всегда-то лицом красен был, а тут вообще багровым сделался и дальше менял колер по принципу «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».
Сказать ничего не может, только тычет толстым пальцем в ближайшего сержанта, а другой рукой в сторону новобрачных удаляющие жесты делает.
Молодчага-сержант сразу понял. Подошёл, печатая шаг, и как пихнет Джульетту в грудь сапожищем. Они, оскорблённые в своих худших чувствах, опешили, тогда сержант, решивший не останавливаться на достигнутом, по-футбольному оттянул носок и нанёс влюблённым такой прицельный «марадоновский» удар, что парочка вылетела с противоположного конца плаца на пять метров впереди собственного визга.
Рекс дух перевел, вытер пот, говорит:
— Молодец!!!
А сержант:
— Служу Советскому Союзу!
Мне на гастролях часто снятся дорогие моему сердцу Пшикер, Хохол, Пионер, старшина Растак, Рекс. И даже старлей Митрохин, которого я никогда не видел, но с которым убежала жена прапорщика Акишина, тоже, видимо, хорошего человека. Но видение двух военных свиней, наверняка уже жестоко съеденных, навевает неизъяснимую грусть. Тогда я наливаю стакан водки и пью за их светлую память.
Zagranitsa
Курица не птица.
Польша
1986 год. Наконец-то после стольких лет первая заграница. Сначала несколько собеседований. Мы в костюмах и галстуках, начитавшись до одури последних газет и трясясь, как абитуриенты при поступлении в институт, по очереди сидим перед комиссией. Бог знает из кого эта комиссия состояла: из активистов, ветеранов партии, фронтовиков, а иногда и просто из примазавшихся бездельников.