Даже в зале во время концертов была заметна дифференциация. Отъезжающие инстинктивно садились вместе и реагировали на музыку более бурно, как в последний раз.
Жили мы там в военных гостиницах, а иногда в свободных казармах, а однажды пришлось ночевать даже в изоляторе. Состав был такой: Директор, Подгородецкий, Ефремов и я.
Петя Подгородецкий, как все жизнерадостные полные люди, во сне заливался могучим храпом и имел в коллективе по этому поводу особые привилегии, как-то: отдельное помещение в гостинице и даже отдельную каюту на пароходе.
В этот раз такой возможности не было, и мы готовились к бессонной ночи.
Ефремов хмуро собирал около койки свою и чужую обувь, намереваясь использовать её в качестве метательных антихраповых снарядов, и смущённый Петька, который храпит не по злобе, а от природной радости, предложил пополнить арсенал своими кроссовками.
Наш Директор, неистощимый кладезь различных полезных и бесполезных сведений, посмеялся над наивными предосторожностями и прочитал нам целую лекцию о том, что с древних времён люди борются с храпом при помощи свиста. Оказывается, ещё фараоны, услышав храп раба, сначала легонько посвистывали, а уж потом рубили гаду голову.
Я позволил себе пару критических замечаний, но Директор поклялся ужасной клятвой Гиппократа и забожился на фуфел, что мы сейчас сами всё увидим. Несколько успокоенные мы потушили свет.
Петр включился почти сразу, но на средней громкости, так что, если напрячься, можно было услышать стук падающей обуви. Когда кончились снаряды, Петька уже почти вышел на рабочий режим. Волшебный Директор похихикал торжествующе и стал насвистывать особым образом — так, наверное, проклятый преступник подзывал змею в рассказе Конан Дойла «Пёстрая лента». Петька наддал ещё. Тут Директор залился таким паровозным свистом, что, будь я Соловьем-разбойником, сразу бы пристал с вопросом, где он учился!
Наконец, Пётр Иванович достиг обычного уровня, и хотелось броситься к окну и пересчитать тяжелые танки, которые там вроде бы проходят.
Директор всё ещё свистел, но всё хорошее, к сожалению, быстро кончается. Его свист начал постепенно ослабевать, потом перешёл в легкое постанывание и затем в тяжёлый мужской храп уставшего гражданского человека.
Петька от неожиданности затих, видимо прислушиваясь, облегчённо вздохнул и радостно захрапел опять.
Уже под утро, вдосталь насладившись молодецкими звуками в стереорежиме, я вспомнил хороший солдатский способ — накинуть на морду храпящему портянку, но ни у Ефремова, ни у меня портянки, к сожалению, не нашлось.
После очередного концерта командиры той части, где мы работали, подошли поблагодарить и, хитро посмеиваясь и подмигивая, предложили отужинать «чем бог послал».
Мы, конечно, после обычной сухомятки с радостью согласились.
Небольшой толпой с главным командиром впереди пошли тёмному плацу, инстинктивно стараясь идти в ногу, а жизнерадостный Директор всё время забегал вперёд и пытался накладывать взыскания на тех, кто недостаточно пропечатывал шаг. Наконец все остановились около освещенной двери с надписью «Столовая». Командир, стоя к двери спиной, произнес небольшую речь, в том смысле, что очень приятно, и театральным жестом распахнул створки.
Мы вошли в небольшое помещение с П-образным столом, перед которым помещался маленький солдатский оркестр, грянувший в ту же секунду музыку.
Если бы дело происходило в XIX веке и мы были бы купцами, а оркестр — цыганами, то прозвучало бы, наверное: «К нам приехал, к нам приехал ансамбль московский дорогой!». А тут они играли всего-навсего «Чардаш» композитора Витторио Монти (1868–1922). Вернее, «Чардаш» играл скрипач, а два электрических гитариста и барабанщик ему подыгрывали.
Скрипачом был молоденький узбек, и держал он своего «Страдивари» очень странно — по-турумбайски, то есть вертикально, как контрабас. Мы расселись.
Руководил столом командир полка, ему очень нравилась роль хлебосольного хозяина, и, надо сказать, у него хорошо получалось.
Обстановка была тёплая и дружеская. На столе теснились немецкие мясные закуски, овощи, пиво и даже кое-что покрепче. Звучали тосты и здравицы в честь вечной и непоколебимой дружбы между «Машиной времени» и контингентом Советских войск в Германии.
Потом пошли обычные военные вопросы: «Каковы ваши дальнейшие творческие планы?» и «Вот вы поёте, играете, а по жизни работаете где?».
Оркестр к этому времени уже закончил пятую интерпретацию «Чардаша» и ожидал знака командира, чтобы поразить наш слух в шестой раз.
Напрашивался скучный вывод, что репертуар ансамбля дальше «Чардаша» не простирается или что командир полка — попросту скрытый венгр и даёт выход своим националистическим настроениям.
Пришлось срочно сделать несколько комплиментов исполнителям и дать хорошую оценку меценатству командира, не позволяющего солдатам зарывать в землю свои таланты.
Особенно все наши хвалили скрипача, способного сыграть виртуозную пьесу пять раз подряд и готового ещё бог знает на что.
Командир, очень довольный своим статусом «слуги царю и отца солдатам», поднял тост за творчество и сказал, что у кого-кого, а у него в полку талант никогда не пропадёт и что в то время, когда другие воины котлы чистили, он лично выделял талантливому узбеку по часу в неделю для занятий на скрипке, после чего тот, видимо, и выучил «Чардаш» В. Монти.
Было ясно, что наш меценат очень гордится своим узбеком, как помещик Троекуров борзыми щенками, и, была бы его воля, оставил бы несчастного «Паганини» на сверхсрочную.
— Вы обратите внимание, как он скрипку держит, — говорил командир, любовно поглядывая на скрипача. — Вам-то, гитаристам, не понять. Скрипку же обычно под подбородок суют. Но для этого нужна особая подушечка… Ну, давайте-ка ещё раз за музыку… Так вот, дурак прапорщик, которого я в Ташкент к узбекской матери послал, привёз две пуховые подушки, поэтому наш Туфтанделиев теперь так без настоящей подушечки и играет… А ну, давай-ка за майора выпьем, большого специалиста в своём майорском деле. Это ведь он организовал вам возможность вкусить с нашего скудного солдатского пайка.
Выпили за майора, вкусили «с пайка». Командир спрашивает:
— Ну, как вам наша жратва? У нас так каждый солдат питается.
Мы, конечно, одобрили. Командир осмотрелся победоносно, но, видимо, в глазах Директора, вкушавшего в это время твердый немецкий сервелат, увидел лёгкое недоверие.
— Что, не верите?! Лёнь, — говорит майору, — приведи какого-нибудь.
Через пять минут майор привёл низкорослого испуганного солдата. Командир уже успел поднять тосты за Джорджа Вашингтона, Джорджа Харрисона и Боя Джорджа и не совсем понял, зачем ему этот воин, но на всякий случай сказал:
— Что, попался?!
Было очень жаль ни в чём не повинного рядового, и мы со всех сторон начали кричать, что очень верим в роскошное разнообразие солдатского меню.
— А-а, точно, вспомнил, — вскричал командир, — тут вот некоторые не верят, что ты каждый день всё это ешь. Ведь ешь ведь? Ведь да?
Солдатик, пожиравший глазами жареную курицу, проглотил слюну и равнодушно ответил:
— Так точно, товарищ полковник.
Товарищ полковник торжествующе посмотрел почему-то на майора и указал солдату на свободный стул:
— Вижу, любишь своего командира, садись вот, поешь, только смотри у меня, морда, не пей!
Потом налил себе рюмку, махнул рукой:
— Да ладно, пей!
Чуть попозже сослуживцы увели командира к жене, а мы с Директором не покладая ног забились в огненном «Чардаше».
Чем дальше мы забирались в глубь Германии, тем теплее и радушнее был приём. Почти каждый послеконцертный ужин превращался в настоящий банкет. Конечно, приезд группы вносил свежую струю в скучноватую всё-таки повседневность военных городков, и все получали обоюдное удовольствие от вечернего общения.