— Повелитель, — сказала Змея, — я знаю цену твоего времени и буду говорить кратко.
— Нет, — возразил Змий. — Трижды нет. Ты не из тех, кому я могу запретить, мы с тобой помним стоны Вавилона, мы с тобой готовили разврат жителей Содома и Гоморры, мы грелись с тобой на грудах золота еще тогда, когда золото было простым камнем, и после этого ты будешь торопиться? Куда? Ты видишь?
— Да, Великий, я вижу эту чашу. Я помню, Великий, первые две капли, которые мы отдали с тобой на ее дно. Но время настало, я сделала все, чтобы ты более не нуждался во мне, я создала несколько родов, которые будут всегда рождать себе подобных, при этом улучшая их, закаляя во злобе, делая мысль о мировом господстве не мечтой, даже не целью, а само собою разумеющимся делом. Осталось последнее: чтобы люди поняли нашу власть над ними, и тогда мы разрешим нм жить. Только тогда, когда они поползут к нам за ядом, чтобы исцелиться, за золотом, чтобы купить хлеб…
— Хлеб! — презрительно сказал Змий. — Этот их дешевый хлеб. Даже нам пришлось изобразить, что мы бережем их хлеб, когда начались гонения на змей, мы притворились, что ловим мышей и сусликов, что пьем поганую мутную кровь мерзких грызунов. Но фокус удался — люди решили, что мы полезны, как полезен и наш яд. О, помнишь день символа — символа исцеления от всех болезней: змея и чаша? Как они поддаются внушению, как легко оказалось ими управлять, но как долго мы к этому шли, надо только вбить в их костяные черепа, которые после смерти так прекрасно служат жилищами для змеиных семей, надо только вбить в эти черепа при их торопливой жизни, что зло можно обратить во благо, что добро побеждает зло. Тут же из них являются мыслители, трактующие понятия зла и добра, говорящие о победе последнего, но отдающие должное и первому. Но уже доходит, уже дошло до них, что злые живут лучше, что все блага принадлежат им, что лишение совести ведет к победе над собой, что… я перебил, прости, но с кем еще я могу говорить. Как ни умны змеи даже ближайшего окружения, это всего лишь исполнители. Говори.
— Ты знаешь мои мысли, но не до конца, Великий. Я решилась просить смерти не от скромности, как ты понимаешь, напротив. Сделав все для нашей победы, я хочу навсегда остаться се знаком, культом, я и после смерти хочу поклонения, до твоего прихода я опоясала наш жертвенник, его окружность равна длине моего тела, мой яд будет завершающим, так же, как он был первым.
— Ты заслужила это, Змея. Но все-таки я не понимаю, почему того же нельзя совершить и после нашей победы?
— Я скажу. Сейчас я бы умерла, уверенная в ней, но из всех чувств, замененных злобой, мы оставили в змеях обостренное чутье опасности. Недавно я вспомнила те несколько раз, когда приходил Он. Он приходил тогда, когда уже все было готово для захвата власти. Ты помнишь этот ужас?
— Да. Но Он больше не придет. Не сможет. Они сами виноваты, вынудив нас на борьбу, это и Он, должно быть, понял. Что бы делали они без понятия зла, которое несем мы, олицетворяем в злых поступках, что? Наше оружие — их страх перед нами и наша способность к провокациям. Первородный грех был не сам по себе, я спровоцировал его. Мы населили мир соблазнами: деньгами, любовью, успехом, властью, избавлением от усталости, — нет человека, который бы устоял. Когда зло было явным, явились аскеты, которые могли устоять против соблазнов. Но мы изощрились, стали не так явными. С кем бороться? Они назвали злом свои пороки, ну и пусть борются, пусть тратят свою жизнь, нам-то что! Нет, Он не вернется. Они думали, что прогресс им поможет, а тем самым копают себе могилу. Они давят машинами друг друга, задыхаются от выхлопных газов, на которые мы не реагируем, змеи могут выжить даже в камере смертников. Ради шутки можем и мы повеселиться, некоторые змеи легко могут жить в сиденьях автомобилей, прекрасно путешествовать до тех пор, пока не надоест хозяин машины, чем плохо?
— Великий, я все-таки продолжу. Змеи могут перестать быть злыми только мертвыми. Я и сама могла греться последнее столетие на бетонных сооружениях, асфальте, металлических трубах, я сама внушала змеям нечувствительность к запахам и вещам прогресса. Они осушали болота под знаком изгнания нас, тем самым они множили нас, делали наш яд более страшным, от страданий укреплялись зубы, делались мельче, но острее и смертоноснее, твои слова о том, что мы не должны оставлять следов, осуществлены — мы их не оставляем: ни на песке, ни на траве, ни в лесу, ни на воде.
— Сейчас даже и это неважно. Мы в новой фазе, мы добились того, что змеиность, применительно хоть к физической, хоть к мыслительной деятельности, стала во мне-нии людском положительной. Если еще где и употребляется сочетанно «змеиное шипение», то это пройдет, более в ходу одобрительные слова: «змеиная изворотливость», «змеиная гибкость движений». А что есть движение? Движение мыслительное, физическое и есть собственно жизнь. Танцовщицы Старого и Нового Света своими змеиными движениями могли усыпить или возбудить любого властителя. Движение физическое влияет на движение мыслительное, влияет в конечном счете на поступки. Люди же судят друг друга по поступкам. Больше того: мы внушили, что страстность есть положительный признак, хотя страсть ненормальна. Вот кого мы не трогаем — впавших в губительную страсть, а значит, преступивших закосневшие их нравственные законы. Нет, нет, Он не явится, слишком поздно. В те века, разогнав нас, Он давал людям свободу выбора, и что? Они начинали кричать о порядочности, а пока они кричали, ими начинали командовать непорядочные. Они начинали выть о смысле жизни, задавать один и тот же бессмысленный вопрос: за чем, для чего живет человек? А мы знаем. Мы живем для власти над ними. Тогда и они узнают, зачем живут. Иногда я думаю, что нам надо говорить своим новым поколениям о жалости к заблудшим. Это тоже действует. Да, нам жалко способных ходить, даже умеющих думать и говорить, но беспомощных.