Мы сидели будто в ложбине меж сушей и морем, казалось, море гораздо выше нас, будто там, далеко в нем, вознеслась высокая волна и идет на берег, но все никак не дойдет.
— Послушай, — сказала она, когда я ее поцеловал. — Ведь нам не избежать этого разговора.
— Почему? Давай избежим. Купаться, и спать, спать, спать. Радуйся жизни, скоро все это кончится, — И ты вернешься к своей жене, я к своему мужу, и нам снова будет с ними плохо? И снова ждать этого крохотного оазиса радости? Тогда зачем он? Чтоб только ужаснее было остальное жизненное пространство?
— А ты хотела сплошную радость? Тогда она не будет чувствоваться, будет тяготить. К тому же надо радость заслужить. -
— Чем? Опять, скажешь, страданиями?
— Больше ничем. Если тебе так тяжело с мужем, считай это расплатой за счастье со мной. Только я никогда не поверю, что тебе плохо с мужем.
— Ты его не знаешь.
— Здравствуйте. Да из одних твоих рассказов я могу составить его внешний и внутренний портрет — сводя его до простоты, судя по себе, кстати, ведь я тоже творческий человек… или не так?
— Так, так. Так каков же портрет?
— Когда ему не работается, все вокруг него, и жена в первую очередь, виноваты в этом, а когда ему работается, ему все, и ты в первую очередь, мешаете. Так было, и так есть. Но если жены поймут, что тут мужья ни при чем, что дело в работе, то и все обиды исчезнут. Ты говоришь: давай говорить о муже. Потом ты заставишь меня говорить о моей жене.
— Да, заставлю. А ее какой портрет?
— Да точно, как и твой: ревнует ко всем и всему, а в первую очередь к работе. Не работается дома, значит, не любит тебя, семью, а работается — к себе не подпускает, лучше бы ничего не делал.
— Он иногда вампир такой, что я боюсь. Все мои силы, какие есть, он может убить за пять минут. Иногда кажется, что он пишет моей кровью, моими нервами.
— А как ты хотела иначе? Вначале только он еще своих изведет во много раз больше.
— Ты по крайней мере понимаешь. Он — никак. Сюда его не затащишь, юг не любит, а мне кажется, ему бы здесь работалось.
— Муж и жена всегда будут разными людьми. Не любит — и пусть не любит. Ты страдаешь оттого, что не можешь заставить его полюбить юг, а сама Поджимаешь губы, когда говоришь о его Севере.
— Мне и здесь хорошо. С тобой тем более.
— Я был и нет, а муж это навсегда. Да и мне больше по нраву края вечнозеленых помидоров, нежели края вечной зелени. В основном-то я их и описываю. О море написать — это мечта. Она тогда зародилась, когда я жил в Керчи, потом в Тамани, видел, что коренные жители иногда ни разу в лето даже не купаются в море, некогда. А предмет между тем требует наблюдений. Ну, смотри, смотри — это же чудо: полнолуние, рожа у луны, кстати, как на Севере, только загорелая. Сейчас она на берегу и вот-вот перейдет на полосу прибоя, он начнет вдобавок к белизне золотиться. Волна несется вдоль берега, как огонь по бикфордову шнуру. Или это плохое сравнение?
— Очень военное.
— Да мне и не нужны сравнения, оставим их твоему мужу. Можешь запомнить для него — волна летящего блеска.
И так стало — свет луны перешел с песка на прибой, и в этом движении прожекторного небесного света так ясно ощутилось взаимное движение земли и луны — двух начал. И так уж мне не хотелось говорить о взаимоотношениях мужа и жены — об этой почти единственной теме всех жен, что я стал уводить мою милую в разговор о мифологии, о языческой вере в мужское начало света и дождя и в женское начало земли, ждущей этого света и дождя. Но ничего не вышло — моя возлюбленная все-таки вынудила меня говорить о семейном ее положении. Ставя ее на место своей жены, я думал, что точно так же и своей жене мне ничего не доказать. Логика ее рассуждений была чисто женская. Например:
— Я не вижу в нем опоры, я не вижу в нем друга. Раньше он был другой.
Такие фразы она говорила постоянно. Как будто выдержать высокую ноту запетой любви дано всем. Дано, будем честными, но не тем, кому дано другое. Я отвечал в том смысле, что мужчина и работа должны быть синонимами. Мужчина немыслим без общения со своими единодумцами. Работа, если она всерьез, если она угадана как приказ развития природной одаренности, никогда не позволит сжечь жизнь в разгуле или запоях. В это она не могла поверить, не могла простить мужу пустячной выпивки, например, терпеть не могла его знакомств.
— Но ему же надо быть с друзьями.
— Зачем?
— Разговор, впечатления, взаимная поддержка, ведь всегда идет постоянное соотнесение работы других со своей, оценка.
Но логика ее возражений была несгибаемой.
— А не пора ли всем им вспомнить, что они сами — свой высший суд?
— Я думаю, он это знает, но в это входит и сравнение. Но наконец, мужчине просто нужно общение.
— Зачем?
— Хотя бы потому, что он мужчина.
— Ну и что? А мне не нужно? Хотя бы потому, что я женщина. Я твоими словами отвечаю.
Вот эти «а я?», «а мне?» были непрошибаемы для любых доводов. Как бы я ни защищал ее мужа, говоря, чтоб она смотрела на других, сравнивала, она этого не терпела. «Послушай, — говорил я. — Он задержался после собрания. Их сидит там десять человек, рядом в десяти компаниях еще по десять. Все женаты. Почему девяносто девять жен относятся к этому спокойно, а тебя трясет?» — «Это их дело». Больше того, она под свой эгоизм, который мог быть от ревности, от прав владения на мужа, подводила базис любви. «Его ждут, его любят, я высовываюсь в окно, волнуюсь, сын не засыпает, а ему хоть бы что».
— Но ты же женщина, твое дело такое женское — ждать.
— Много вы хотите, чтоб вам было хорошо в компании, да чтоб еще вас ждали, да чтоб еще и любили. Женщина! Что — женщина! Тогда я бы тоже могла — сигарету в зубы и в ресторан.
Спасение было в одном — смене темы разговора. Я менял тактику. Я склонял голову на ее колени, она ласково гладила волосы.
— Седеешь милый. Жена доводит.
— Годы. Как будто бы я без жены не поседел. Пли, например, как будто бы любая женщина не состарилась бел мужа. Еще бы быстрее. И почему-то мужей упрекают, что они виноваты в старении жен.
— Это обо мне?
— Это обо всех. Жена моя меня считает убийцей и деспотом.
— Она тебя недооценивает.
— Это ты ей скажи. Она истеричка иногда в чистом виде — устраивает скандалы по пустякам, будто ей выгодно вывести меня из рабочего состояния. Ребенок затемпературил, а я обещал быть на выставке — плохой отец, не имел права заводить детей: задержался — не думаю о семье: поехал на родину — лишь бы от нее уехать: самое смешное, что работу, которую бы мне без выезда не сделать, потом она очень любит и любит слышать от других о ней хорошие слова, то есть она с тобой одно к одному.
— У нее есть любовник?
— Думаю, что да, и очень давно. Так же в отпуске, так же очень редко. В это же самое время. Сидят у моря, освещенного луной, или у костра на берегу реки, и им хорошо, и перемывают нам косточки. Смотри. Костер далеко, видишь? И от него — красное, разбрызганное, но не резкое, вот и луна на воде, и вот посветлело, а темнота вокруг костра стала больше. Радуйся, что ты не художница, а то бы плакала от беспомощности.
— Мне и так есть от чего плакать.
— Здесь, в этом воздухе, который, как выразился экскурсовод, — помнишь, ездили в Новый Афон? — есть коктейль горного и морского, который успокаивает нервы? Экскурсовод, конечно, шагнул далеко от тех затейников, которых называли два притопа, три прихлопа. Этих уже называют: открываем перцовку — начинаем Массовку. У него все шутки об одном — выпивка и адюльтер. На большее он не восходит. Торопливо отбарабанит официальную часть и опять за свое. «Знаете ли вы, что такое абхазский закрытый стол? Знаете ли вы, что такое шесть абхазских тостов? Первый тост — один стакан, второй — два, третий — три… всего двадцать два». В дендрарии: «Мужчины, вы зря не смотрите на померанцевое дерево, вспомните, какая была померанцевая настойка». У горной реки: «О форель, царская рыба! Еще, товарищи, обратите внимание — по преданию, снимает грехи. Отчего это многие мужчины и женщины к концу пребывания у нас непременно хотят покушать форель? С белым вином!»