Все так же вправо и влево раскачивались у его трона кобры. Вот подошел полуночный час. Подползла сзади и встала на смену новая пара кобр. Только вдруг заметила Змея, что эти кобры качаются чаще и не в такт. Змий поднял голову. Кобры попали в ритм и выровнялись.
— Птицы распелись среди ночи! — Небо стало бездонным, каждый листочек трепетал от счастья, — вот какой был свет! Крысы дохли от разрыва сердца, никакой твари не осталось даже малой темной щели, чтоб скрыться, вот какой был свет! Если такой свет будет здесь, яд и впрямь станет песком, которым посыпают дорожки.
— Великий! — наконец решилась Змея. — Ты мог бы говорить с ним для начала о дележе Земли. Ты мудр. Обмани Его. Признай Его силу, проси для нас условий существования. Обещай служить ему.
— Боюсь что Он не согласится.
— Ты сказал слово «боюсь», Великий.
— Да, — четко произнес Змий, — боюсь, что Он не согласится… Так. Тебе следует продолжать свое дело пополнения и воспитания выводков.
— Слушаюсь. Великий, те, кто испугались Света, принесут плохое потомство.
— Их убьют, я уже распорядился.
— Мои зубы, они не скоро отрастут.
— У нас достаточно запасов свежей крови, чтобы помочь тебе.
От входа, стремительно извиваясь легким бронзовым телом, приблизилась отмеченная особой метой медянка. Склоняла голову.
— Говори, — велел Змий.
— Великий и высокомудрый, на наши сигналы вновь нет ответа.
— Продолжайте. Не давайте вырваться в космос никаким сигналам, кроме наших.
Медянка исчезла.
— Я поняла, — сказала Змея, — ты пытаешься связаться с другими змеями других миров. А вдруг их там нет?
— Молчи! Трижды молчи! Молчи всегда об этом! Иначе тебе не дожить до новых зубов. Прости, но даже с тобой я прибегаю к угрозе. Змеи есть везде, запомни это и втолковывай каждым новым поколениям. Везде, всюду и всегда. От древности, когда наши мудрецы решили взять власть посредством зла, прикинувшегося добром, от внушения, что смысл жизни в борьбе, а не в самоусовершенствовании, до этих тревожных дней не было в этом мире сплоченнее нас, увереннее нас, и это надо продолжать и усилить. Не жалеть яда на новые, подчиняющие тело и мысли, ритмы, на бесовские страсти к вину и плотской любви, к деньгам, к власти, к успеху, ничего не жалеть! Охранять плантации наркотических растений! Убивать внезапно и без всякой системы! Тех, кто помнит прошлое, кусать не до смерти, но до потери памяти. Заставить их голодать, бросать недостроенное, ссориться и грызть друг друга, заставить их уничтожать все запасы пищи и топлива, заставить их и дальше безумствовать в разложении вещества, в сжигании для энергии отходов природы… Пусть они задохнутся в дыму и копоти своего прогресса, пусть отравятся радиацией, пусть живут и думают, что они живут! Нет, Он не сможет ничего сделать, мы так многое успели, что Он пришел слишком поздно. О, видимо, Ему есть кого молить, мы тоже будем крепнуть.
Змий опустил голову, показав жестом Змее, что она должна идти. Змея постаралась запомнить Змия в это г час и отправилась. Навстречу ей ползла новая стража тронного времени.
Стояла ночь. В это Осеннее полнолуние особенно оживленной была охота зверей. Змея вспомнила, что давно ничего не ела, затаилась и выбрала себе упитанную красную лисицу. Лисица ловила мышей. Она не чуяла Змею, ведь змеи не имеют запаха, и вот она оказалась близко — Змея кинулась, но уже в прыжке поняла, что лисица уйдет — зубы. Змеи были потеряны, ее яд истрачен, и надо ждать новых зубов, нового яда.
Ничего, думала Змея, вползая в воду спокойной реки и отдаваясь течению, ничего. У змей есть силы, змеям есть из чего собирать новые силы, ничего, они крепнут от неудач…
— Ванька! — звенел над рекою мальчишеский голос. —
Ты чего не забрасываешь, я уж вторую поймал!
— Сейчас заброшу! — кричал в ответ другой мальчишка. — Вот только эта коряга проплывет.
Зато весной
День пасмурный, долго тянется. После обеда идет снег. Он вперемешку с дождем, снежинки темные.
— Через месяц после первого снега начинается зима, — говорю я пришедшей с улицы женщине. Пальто мокрое, и дорогой мех на узком воротнике некрасивый. — Но это среднегодовое, многогодовое, нынче может и не сойтись.
— И не плакала, — говорит женщина, — ресницы погасли.
— Если через месяц начнется зима, то поверим в наблюдательность предков.
— Господи, — говорит она, быстро поправляя прическу. — о чем ты думаешь? — И, наладив красоту, садится к столу и говорит, что пасмурно, что в такую погоду, что ни надень, все убивается. — А ты еще говоришь, что зеленое — цвет надежды. В такой день ничем не спасешься.
— Зеленое не по цвету, а по смыслу: дождаться первой зелени означало выжить.
— Да, вот что! — спохватывается она. — Все забываю. Дай мне Монтеня.
— Обязательно Монтень? Возьми «Летописца». Мне кажется, наши летописи заполнялись осенью. Так же мрачнело, и снег таял. В летописях…
— Ой, не надо. Нелепо ли не бяшеть! Аще кому хотяше! Монтень хоть переведен, а это когда еще соберутся.
— Возьми «Назиратель». Он переведен с латыни на древнепольский, оттуда к нам. Узнаешь, как ставить дом, лечить заразу, сажать овощи…
— Ах, — говорит женщина, смеясь и трогая щеки сухой чистой ватой, — «извозчики-то на что»?
Отходит к окну, смотрит вверх, вытирает стекло.
— Ослепнешь, — говорит она. Снова долго смотрит, поворачивается. — Да, да. Раньше или позже, но каждый год приходил первый снег. Мальчишки радовались, а матери боялись, чтоб дети не простыли.
— Босиком бегали, а крепче были, — говорю я и злюсь неизвестно на кого. — Смотри, сейчас одеты, обуты прекрасно, а без конца болеют, совсем хилый народ…
— Все-то ты знаешь, — иронически замечает жен щи на. — Скажешь, сидели на печке, одни лапти на всех…
— Зато весной…
— Да, весной. Весной, да. Им снова радость.
Мех на воротнике высох и потрескивает, когда она проводит по нему ладонью.
На окне как будто легкие кружевные занавески.
Снег все гуще.
К вечеру светлеет.
… И оказывается, эта томность, это изображение разочарованности, весь набор интеллигентного кокетства — все это оказывается обыкновенной человеческой усталостью.
— Никаких нервов не хватает, — говорит она и виновато улыбается.
И я вижу — не врет: замотана’ до последней степени.
А минуту назад думал: игра.
— К вечеру я буквально труп, — говорит она.
Я беру ее на руки и несу в спальную комнату. Пока иду коридорами, она засыпает, и тело ее, тяжело обвисшее, становится легким.
Около окна стоит девочка и смотрит вниз, на белое дно двора. Девочка слышала наш разговор. Спрашивает:
— «Слово о полку Игореве» — первая русская книга.
А какая будет последняя русская книга? Слово о другом полку?
Ночью я выхожу на балкон и не могу понять, исчезает луна или зарождается. То ли туман, то ли такой насыщенный воздух.
Тепло. Снег тает.
Не пора ли нам, братия, начать старыми словесами новую повесть?..