«Иначе нам всем окончательно перестанут верить, нам и так мало верят в этом мире», – сказала мне в поезде одна неглупая восточная женщина.
Лиза незаметно пересекла проспект и вышла на набережную, осаждённую маргинального вида рыбаками – с хипповскими хайрами и в потрёпанных защитного цвета штанах. Дальше никого не было. К вечеру Кёнигсберг вымирает, только во дворах убивают людей, да у входа в ночные клубы толпятся тусовщики. Ей хотелось снять обручальное кольцо и бросить в воду. Это был бы очень кинематографичный жест. Но швырять золото в воду, когда тебе не на что есть, будет только дурак или самоубийца. Я не самоубийца, отчётливо поняла она в эту минуту и свернула в переулок, где в аварийном немецком доме располагался ломбард. Золотые цепи девятнадцатого века с витиеватыми зубчиками и серебряные ложки с вензелями за пыльным стеклом; медали за взятие Кёнигсберга и Берлина; очередь к весам. «Очередь за солнцем на холодном углу, ты сядешь на «колёса», я сяду на иглу» 29.
Людомания 30 немногим лучше иглы. Одна и та же трата здоровья, времени и денег. Или они, ненормальные, которых никто не любит, просто хотят исчерпать этот запас здоровья, денег и нелюбви как можно раньше, не продлевать эту ублюдочную тягомотину, к которой нам громогласно велят относиться с глобальным оптимизмом? Ведь если мы все сдохнем, кто будет пахать на них, велящих, кому они будут велеть?
Лиза пересчитала купюры с отсутствующим лицом и покинула заведение. Там остались сомнительные парни в татуировках, которые шёпотом переругивались: не успели поделить добычу, что ли?
Шёл дождь, ветер вырывал зонты и сумки из рук прохожих, как заправский вор; он играл с ними, как с картами, и вскоре на проспекте никого не осталось, кроме крепко сложенной блондинки в кожаной куртке. Она смотрела в сторону ближайшей пивной, но идти ей мешал поток машин и невыносимый ветер.
И вот чёрный автомобиль с мелкой, над стеклом, белой надписью «Pajero» остановился перед ней с двусмысленной целью. Очень коротко стриженный молодой мужик распахнул дверцу и спросил:
– Девушка, вас подвезти?
– Нет денег, – ответила экономная Лиза, – а вообще-то я хотела перейти улицу.
– А вам далеко идти? – не унимался тип. – А то давайте ко мне в гости поедем. У меня выпивка крутая есть. Скучно одному.
Лиза присмотрелась. Да, в этом случае надо было именно присматриваться: ничего особенного в мужике не было, заурядный славянский типаж. Спортивная фигура, никакие шмотки. Как говорят циничные бабы вроде нас тобой, ебать можно. А на машины Лиза никогда не обращала внимания: спят не с машинами.
Ей нужно было поставить крест на браке. Окончательный. А что, почему нельзя говорить «окончательный крест»?
Мужик не въехал, в каком плане его хотят использовать, и с кем он имеет дело, решил, видимо, снять податливую тёлку, «а дальше видно будет», тривиальные, понятные, как таблица умножения, мужские планы. Машина тронулась. Перед ней другая машина чуть не въехала в седого дядьку с рюкзаком. Дядька что-то неразборчиво завопил. Навстречу ему, размахивая палкой, помчался грузный инспектор ДПС.
– В тюрьму, в натуре, захотел, чмо на «Жигулях», – сказал мужик и сплюнул за окно. Лиза предпочитала мужчин, которые не плюют в окна автомобилей, но каяться было поздно. И вообще, ебать можно, в чём проблема, нах? – А ты чего такая неразговорчивая? – Как известно, мужиков бесят в женщинах два качества: разговорчивость и неразговорчивость. Также бабы не должны часто ходить по магазинам, но у них должен быть крутой прикид, чтобы обладателю бабы все завидовали. Видимо, прикид должен падать на бабу с неба.
– Когда-то в общежитии некоторые из нас мечтали о камере-одиночке, – задумчиво сказала Лиза, не утруждая себя фильтровкой базара. – Особенно звукоизолированной. Никаких шизофреников-соседей, которых селят тебе на голову, никаких пьяных воплей из коридора, никакой попсы-на-всю-катушку из соседних комнат.
– Да ну, на хрен, – не согласился мужик. – У меня знакомый сидел, говорит, в звукоизолированной камере даже свой голос плохо слышен.
– А я после этого общежития и кучи проблемных квартир иногда вообще человеческого голоса слышать не хочу. Ни своего, ни чужого. К тому же, в тюрьме кормят и убирают. Никакой стирки. Никакой уборки. Никакой готовки.
– Так ведь кормят чёрт-те чем.
– Топ-модели ещё меньше жрут, и ничего. Совершить, что ли, какой-нибудь террористический акт?
– Весёлая ты, – одобрил мужик, – люблю таких. Только при мне ничё такого совершать не надо, усекла? Я ж, в натуре, мент. Я, правда, официально как бы на работу только послезавтра выхожу. Но вообще корочки есть. Хочешь, покажу?
Зашибись, бля, устало подумала Лиза. Только ментов ей сегодня не хватало.
– А ты кем работаешь? – спросил мент. – По языку вроде образованная, в натуре.
– Была журналистом, – честно сказала Лиза, – а сейчас нигде.
– Это ничего, – сказал мужик, – главное, штамп о стаже есть в трудовой книжке.
Мужик обретался в рабочем общежитии отстойного вида, резко контрастирующим с понтовой тачкой. Это временно, пояснил он, ему на работе дадут квартиру. Корочки у него действительно были. Может быть, фальшивые. Но выправка и привычка напряжённо следить за реакцией собеседника выдавала в нём военного, причём одного из худших представителей касты. Лиза терпеть не могла таких: в своё время насмотрелась на вечно бухих солдафонов из военного училища, расположенного напротив их общаги.
К более позднему вечеру выяснилось, что у мужика наличествует, как выразился бы всё тот же верховный культуртрегер, стимул убить. Кого угодно. Лиза уже оделась (в душ идти не хотелось: он был ужасен), как вдруг мужик окликнул её:
– У меня тут картошка с мясом в холодильнике, пожарь, а? Я сам готовить задолбался.
– Я не повариха, – спокойно ответила Лиза, собираясь уходить.
– Ну, понимаешь, я не могу готовить, когда в квартире женщина!
– Я достаточно на мужа готовила, тоже хочу от этого отдохнуть.
– Ты мне понравилась. Почему бы для хорошего человека не приготовить? Может, твой бывший был козлом, не знаю, мне по фиг на это, но это не значит, что ты вообще про кухню должна забывать. Я, понимаешь, не могу готовить, когда в квартире есть женщина.
– Её сейчас здесь не будет, – сказала Лиза и взялась за дверную ручку. Когда мужик трахался молча, он нравился ей значительно больше. Таким после пяти минут знакомства нужно заклеивать рот скотчем и снимать ленту непосредственно перед уходом.
– Никуда ты не пойдёшь! – заорал мент и во мгновение, как принято писать, ока возник перед дверью. – Ты мне что, телефон свой не хочешь оставлять? Может, у тебя сифак или СПИД? Меня ж с работы могут из-за тебя уволить!
Трус, брезгливо подумала Лиза. Ну и шваль нас якобы охраняет.
– У меня ничего нет, – ответила она, – а вот насчёт тебя не знаю.
– Я недавно проверялся, у нас же куча медосмотров грёбаная. Если бы что было, я бы сказал.
Если бы что сказал, я бы ещё два часа назад сбежала через окно, подумала Лиза.
– Короче, давай телефон, чтоб я потом знал, кому шею свернуть.
– Диктую, – презрительно проговорила она, – записывай. Восемь, девять, один…
– Погоди, я тебе позвоню, вдруг ты мне липовый телефон даёшь, чтобы избежать ответственности.
Теперь Лиза поняла, что это действительно мент. Только у них бывают подобные неврозы, выражающиеся в подобной форме.
– У меня телефон отключен. Чтобы муж не звонил.
– Включи, я проверю!
– Слушай, – сказала Лиза, снова берясь за дверную ручку, – мне это надоело. Езжай в Чечню, если тебе так по кайфу всем чинить разборки. Я тут не причём. Я тебе не девочка из ПТУ, чтоб передо мной понты дешёвые кидать, понял?
Так студентки нашего университета разговаривали с солдафонами и воровскими шестёрками, вечно болтавшимися на территории чужой общаги.
– Сука, – озверело прохрипел мужик, смыкая пальцы на её шее, – а кто тебе сказал, что я в Чечне не был, бля? Кто тебе это сказал?