Если я сейчас сдохну, это хорошо, потому что сдохну без соплей, мелькнуло в её голове. Перед глазами темнело. Она почти не чувствовала боли.
– Тварь, – произнесла она с усилием, – вот где из тебя такого урода сделали.
Хватка ослабла.
– Ну, убей, – ласково проговорила Лиза, – тебе ж всё равно делать сегодня больше не хуй. Тебе же что я, что чеченец, – валяй, убей, герой, бля, хуев.
Мужик внезапно посмотрел на неё с тем же душераздирающим выражением, что и Андрей перед тем, как проиграть её деньги.
– Я чеченку, снайпершу, убил, – забормотал он, потирая руки. – Она типа тебя была. Сколько ни бей… Ты бы себя сейчас со стороны видела.
– Я не чеченка, – раздельно произнесла Лиза, – и пугать меня не надо. Я пуганая.
– Ты бы знала, что я в жизни видел, – сказал мужик. – Я себя, бля, без автомата не видел уже. Я задолбался ходить с автоматом. Там страшно, на хуй. Я думал, вот сдохну из-за этого контракта грёбаного, из-за сраных денег. Там пиздец как страшно. Я смерти больше всего боюсь. Я ни хрена вообще не боюсь, только смерти.
Смерти бояться – всё равно что жизни, подумала Лиза. Она бросила взгляд в окно. Над деревьями нависла, как паутина, лиловая темнота.
– Когда меня хотели убить, у меня не было автомата, – сказала она, и это прозвучало неправдоподобно буднично. – Когда по нашей общаге и по всем ярославским улицам чеченцы шастали и двери везде вышибали, мне никто не дал автомат. А я была бы рада, если бы дали. Тебе повезло. Тебе вручили оружие, научили им пользоваться и рассказали, в кого стрелять. У меня ничего этого не было.
– Вот поэтому я и пошёл туда, – сказал мужик прочувствованным тоном. – Чтобы защищать таких, как ты. И я должен защищать тебя. Мою девушку, – он неловко обнял её.
А вроде бы почти не пил, про себя отметила Лиза, освобождаясь. А какова логика, бля…
– Да, наше государство доводит самых лучших людей страны вот до такого, – она обвела взглядом убогую комнату и пристально посмотрела мужику в глаза. Он тоже смотрел ей в глаза. Вид у него был такой, будто он готов разрыдаться.
Ну, это известно какая порода. Переломав с компанией сочувствующих рёбра «не так» одетому неформалу, они мирно возвращаются на хату, где цедят водку и утирают слёзы под аккомпанемент радио «Шансон», чего-нибудь типа «В нашу роту черножопые стреляли» или «Я Христа распятого на груди ношу и мента проклятого, суку, задушу». Даже если слушающий – давно уже не бандит, а самый что ни на есть мент. Ностальгия, нах. Или сказывается неприязнь к коллегам с более чистой биографией.
– Я вижу, что по характеру мы друг другу подходим, – сказал мент, выдержав паузу. – Давно искал такую женщину. Я тебе позвоню.
И ведь позвонит, сука, тоскливо подумала Лиза. Обязательно позвонит. По нему видно.
– До свидания, – сказала она.
Автобус уже ушёл, и следующего до шести утра не предвиделось. Она пошла пешком, легко и быстро. Кёнигсберг – маленький город, созданный для пеших прогулок. Фонари уничтожали темноту мягко и ненавязчиво. Когда улица мента была далеко, Лиза на ходу вскрыла телефон, вытащила карту и швырнула в реку. У неё в сумке была тщательно спрятанная запасная, на которой дублировались все нужные номера. Так, на всякий случай. Вот, он окончательно настал, этот случай, навсегда.
Я помню, что Лизе из-за прогулов долго не хотели ставить зачёт по риторике. Тогда она сказала мне с улыбкой: «С тех пор, с того вечера я плюю на мнение профессоров. Моя риторика – это слёзы на глазах мента».
Дальше всё было очень просто. Она решила не забирать с работы трудовую книжку. Не являться туда и не умолять ни о чём. Участь её была решена: её бы всё равно уволили. Пусть Феликсович сам правит свою профашистскую брехню. Судьба преподнесла ему урок. Пусть так и думает.
В квартире по-прежнему храпела бабка. Кухню загромождала грязная посуда: бабка, оставшись одна, вполне успешно сходила в магазин, сварила суп и съела всю кастрюлю. О’кей, бабка не пропадёт. Андрея не было. Вещи Лизы лежали на тех же местах, что и днём. Она быстро, по-военному, собрала их, заказала по телефону такси и попыталась сформулировать текст прощальной записки. Света она не включала: чёрт их знает, этих карточных кредиторов, может, они снова припёрлись её караулить. Лиза подошла к письменному столу Андрея, выдвинула ящик и посветила фонариком в поисках чистого листа бумаги. Он там был – чистый только с одной стороны. Другую занимало гениальное стихотворение Ника Валерия Галла:
«Я уезжаю в Россию. Ничьих долгов платить не буду. Будем ли мы официально разведены, мне безразлично. Делай, что хочешь. Можешь выписать меня из квартиры, мне всё равно».
Вместо подписи на листе А4 стоял невидимый миру метафизический крест. Ночь была прекрасна. Подсвеченный шпиль чудом уцелевшей кирхи пронизывал темноту. В соседнем районе в своей могиле мирно спал Кант, и т. д. Вода и ветер были спокойны, как ни в какой другой области. А чем всё это закончилось, – зачем тебе знать?
– Это всё-таки была она, – сказала я Марише. – Меня сбили с толку её приличные, в смысле, очень недешёвые шмотки. Она была одета, как Дебрянская 32. Я подумала: Лиза – и здесь, и в таком виде… И выражение лица – совершенно другое.
– У тебя тоже не то выражение лица, что десять лет назад, – сказала Мариша.
– Не философствуй. Так где ты её видела и когда?
– Здесь. По её словам, Ася оставила ей телефоны своих московских знакомых, чтоб было к кому на первых порах вписаться. Или сначала она поехала к деду Андрея, тому, который запирал колодец, и он, как ни странно, встал на её сторону… не помню. И, знаешь, ей стало везти, и потом она даже купила в кредит полдома в ближнем Подмосковье. Правда, её научная карьера по-прежнему откладывается на неопределённый срок.
Я спросила про её мужа. Но тут ей позвонили, и она сказала, что должна ехать в Москву. Знаешь, она пишет что-то. Но не под фамилией Авдеева, а фамилию мужа она не брала. Кажется, она сменила паспорт, взяла девичью фамилию матери. Да, она же тебя вспоминала, сказала, что захотела сделать, как ты, чтобы не носить фамилию мужчины.
– Я это сделала потому, что фамилия матери звучит лучше, – пожала я плечами. – Кстати, мне тоже пора.
– Без разницы. Подожди, она же мне называла свой узаконенный псевдоним… Хоть убей, не помню. Я ж не слишком трезвая уже была. Но помню, что у меня было чувство, будто она заглушила в себе какую-то мелодию, устаревшую и надоевшую, – сказала поэтичная Мариша, по второму высшему образованию – музыкант.
Считают, что наиболее женственная профессия – проституция, стриптиз. Когда медленными ласкающими движениями стягивают с себя одежду, показывая всё, кроме себя самой.
На самом деле наша жизнь – антистриптиз, когда год за годом мы должны натягивать на себя всё больше дешёвого истлевающего шмотья предрассудков. В обуви, которую нам предписали носить, невозможно ходить по-человечески (гораздо удобнее кирзовые сапоги), в ней можно только танцевать под абсурдную, выматывающую мелодию, ни одна нота в которой не принадлежит нам самим.
Посмотри, это ангельская риза, говорят тебе и набрасывают тебе на плечи залепленную грязью рвань с чужого плеча.