– Так свидетельство о рождении. У меня мать только наполовину еврейка, и отец тоже. У него во всех документах «русский» написано. Я вообще не люблю то, что с евреями связано. Они жадные все, хитрые, молятся не по-русски. Я православный человек. Знаете, вот хожу вдоль вашего собора и думаю: какая красота. А евреи, они ж запретили иконы рисовать, они не понимают ничего. Полное отсутствие художественного чутья и интернационализма.
– Бывает, – мрачно отметил отец. Ему было неудобно, что он не успел переодеться к приходу гостя. Лиза радовалась, что не успел: что хуже, выходной костюм, купленный в восьмидесятых, или неглаженая белая футболка, выглядевшая пародией на врачебный халат, трудно было сказать.
– Я жидов вообще не люблю, – продолжал Андрей. – Ну, тех евреев, которые жиды. В народе говорят: «Не тот жид, кто еврей, а тот жид, кто жид» и «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог». Сколько мудрости в русском фольклоре!
– У власти все сидят, – с умным видом поведал папаша. – Березовский. Боровой. Гусинский.
– Вот видите. У тех, у кого фамилия на «-ский» заканчивается, – все евреи. А у меня разве на… это? Не смешите меня. А на деда не надо сердиться, он старый больной человек. Он колодец запер, чтоб кошка туда не упала, но не стал всем об этом рассказывать. Думал, засмеют. Я вам вина принёс, хотите выпить?
– Трепло, – заявил отец, когда Андрей ненадолго вышел.
– Да ладно, – одёрнула мать, которой понравился молодой человек, – какой он еврей? У меня вот бабка мордовка была, и что? Я мордовка теперь, что ли?
– Мордовка – не мордовка, а замордовала меня конкретно, зубодёрка хуева.
– Да я тебе про жидов говорю, отцепись от меня. Они чёрные все и с носами. Вон на этого посмотри, – она бросила выразительный взгляд в сторону окна, выходящего на забор Авигдоровича.
– Лизавета, – сказал отец, открывая бутылку вина, – квартира тебе не лишняя, так что вали. Но от жидов – поняла? – держись подальше. Разве что Березовский предложит миллион. Или Гусинский. Или этот… Лившиц. Хотя… нужна ты им, как пятое колесо телеге.
– Главное, что ты им нужен, – сказала Лиза.
– Зачем? – хмыкнул отец, наливая вино.
– Чтоб пить твою христианскую кровь.
– Чего-о-о?… Плевал я на это православие. Попы жулики все. Дед покойный вообще ни в кого не верил. Даже в коммунизм.
Когда Лиза вслед за Андреем уходила, отец продолжал бормотать, пялясь в окно:
– До старости лет чёрный, сука. Ему сколько, лет семьдесят пять? Седины ни хрена. А я уже…
– Пить надо меньше! – вышла из себя мать.
– Са-аш! Ну, не пизди! Не пизди!
Остальное Лиза уже не слышала, но это остальное наверняка было ещё менее цензурным.
В доме Авигдоровича мужчины зашли за перегородку, похохатывая. Лиза расслышала обрывок дедовской фразы: «…нездоровый артистизм…» Оба долго вспоминали русские народные поговорки о евреях, вроде: «Бесы и жиды – дети сатаны», «Отольются в аду христианские слёзы жиду», «Любовь жида хуже петли».
– А что люди скажут? – бормотал отец. – И что я скажу людям?
– Что квартира, – злобно посоветовала мать. – Вот у меня Женя, брат двоюродный, женился на еврейке и квартиру после развода отсудил. Вся родня его хвалит.
– Так то в семидесятые.
– Какие семидесятые? В восемьдесят первом году.
– Ты сравнила. Тогда, бля, Абрамович не сидел на нас с Березовским. Сейчас хер что отсудишь. Тебя самого отсудят.
– Костя! Чего хоть ты смыслишь в этом? Ты смыслишь, как спирт домой таскать и аспирин продавать идиотам. Ты, блядь, сам не пизди! Не пизди!…
Через некоторое время в Угличе не прибавилось не только евреев, но и свободных вакансий.
Все они были заняты. Почему-то русскими.
Андрею нравилась идея жены обязательно найти нормальную работу. Идеальной ему казалась такая ситуация: жена зарабатывает больше (почему бы и нет, если ему самому вкалывать целыми днями лень?), а он небрежным тоном сообщает друзьям, что больше зарабатывает он. И все довольны. Некоторые его знакомые так делали. И правильно: не признаваться же мужику в том, что он получает меньше жены.
(Лиза узнала об этом только спустя пару лет.)
Сам он устроился в местную газету благодаря каким-то питерским рекомендациям, коробке конфет с коньяком и комплиментам в адрес редакторской новой машины.
– А почему вы из Питера-то уехали? – подозрительно осведомился редактор.
– Так подсидели, – невинно сообщил Андрей, подражая местному (и не лучшему в мире) выговору). – Там евреи одни. У них блат.
– А почему, в самом деле? – спросила Лиза, выслушав изложение диалога.
– Я же сказал. Евреи там. И у них блат.
– Ну-ну. Ты ещё начни доказывать, что Дворкин и Малкин – тоже русские фамилии.
– Кстати, дураку с удовольствием докажу. И что Достоевский – еврей, могу доказать.
– Он поляк.
– Наверно, именно поэтому он так не любил поляков.
– Конечно. Другой причины быть не может. Сталин вот грузин не любил, например.
– Лиза, прекрати. Там не было Дворкина, Малкина и Достоевского. Там был старый козёл Славгородцев, это, кстати, стопроцентно еврейская фамилия. Местечко такое, Славгород, в бывшей черте оседлости. Типа Жиринова… Так вот, он меня терпеть не мог. Я ему как-то правду сказал, что его дочь хуйню пишет. А я тогда не знал, что это его дочь. У неё совсем другая фамилия была.
– Понятно, – сказала Лиза. – Я пойду картошку почищу. – Она хотела сгрести разбросанные по столу карты в кучу. Больше в Угличе развлечься было нечем. Не ходить же в ближайшую пивную, обитель неприкаянных пэтэушников, и в ближайший музей, который осточертел ей ещё в школьные годы из-за частых экскурсий.
– Подожди. Ты совершенно неправильно раскладываешь пасьянс. – Андрей отстранил её. – Карту надо чувствовать, а у тебя этого нет.
– Ну, я логически рассуждаю: если я вот это на это положу, то как мне потом удастся разложить пять следующих карт.
– Это правильно. Но не совсем. Ты не врубаешься в сам процесс. – Он расшвырял карты по стопочкам. – Пасьянс, кстати, элементарный.
– Ты где так научился?
– В универе, в общаге было делать не фиг, вот мы все и маялись дурью. Как у тебя с работой?
– Никак.
– Вообще?
– Ну, уборщицей могу устроиться. В подъезде дома номер пять. Мало я на своих стариков пахала. Я пойду картошку почищу.
На улице была зима. Подъезд дома номер пять замело, и там замёрз забрёдший переночевать бомж, которого менты выгнали с вокзала.
– Не понимаю, – вскоре признался Андрей. – Не могу здесь работать и не понимаю вообще никого.
– У тебя же там более-менее образованные люди.
– Да! Один из лингвистических шедевров бабы из отдела кадров: «Дак а Вася-то с зубам-то сделал ходил?»
Мол, переведите, кто умный.
– Ну, про зубы что-то.
– Подсказываю: «Вася сегодня должен был сходить к зубному врачу. Он успел это сделать?» С бабой из отдела писем – та же история. Они постоянно опускают связки в предложении. «Дак а чего пришла сделала говорила». Я уже не помню, какой смысл вкладывался в это предложение изначально. Но оно не означает то, что слышится: «Зачем она пришла? Что она сделала? Что говорила?» У него более сложный смысл, нормальный человек изложил бы его в двух-трёх предложениях. Главный тоже какие-то бредовые словечки употребляет и смотрит на меня, как на идиота, потому что я не врубаюсь, о чём он говорит. Я не идиот, но и не профессиональный диалектолог; впрочем, не каждый диалектолог расшифрует подобный бред.
– Зашифрованный, закрытый для профанов язык плебса.
– Вот ты такая умная, – огрызнулся Андрей, – а сидишь на жопе без работы.
– Так поедем в другое место, где есть работа. А квартиру сдай. Но ведь ты не поедешь.
– Как же, – усмехнулся он, – не поеду я… плохо ты меня знаешь. Это что, это мне письмо?
– От какой-то твоей калининградской родни, – равнодушно заметила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Она устала ждать очередного сентября и постепенно впадала в прострацию. Её даже перестал раздражать розовый цвет обоев. Они всё время размышляли – уехать или не уехать, так что переклеивать обои было в лом.